«Следствие в России не пытается разобраться, что произошло на самом деле»
— Почему вы выбрали такую редкую «специализацию» для журналистского творчества — сексуальные преступления против несовершеннолетних? И даже собираетесь получить статус адвоката, чтобы защищать подозреваемых в педофилии?
— Потому что я убедилась когда-то, что чудовищное, отвратительно низкое качество расследований — это главная беда педофильских дел, о чем я все время теперь говорю. Это в конце концов приведет к тому, что мы никогда не будем знать, было что-то или ничего не было, именно потому что [следственные органы] привыкли тяп-ляп все делать. Уже сейчас «Руси сидящей» известно о примерно двадцати делах такого толка, в которых есть основания сомневаться в тщательности расследования и справедливости решения.
— Последний случай — дело из Карелии, где мужчину обвиняют в развратных действиях в отношении своей приемной дочери. Вы знакомы с некоторыми материалами дела. Что скажете: тоже все плохо с расследованием?
— В случае с этим делом я не готова, конечно, говорить, было там что-то или не было. Просто потому, что я не видела всех материалов дела. Но даже по тем коротким видеозаписям, которые я смотрела, прекрасно видно, что следствие велось кое-как. Потому что в деле, где нет физических следов насилия, где ребенок остался девственным, где нет синяков и ссадин, где нет свидетелей (а так в мировой практике бывает довольно часто), становится безумно важным правильно проведенное многостороннее профессиональное расследование. Это еще сложнее сделать, когда речь идет о детях дошкольного и младшего школьного возраста. Даже если ребенок развивается по возрасту, не имеет никаких отклонений в развитии (в случае с карельским делом такие отклонения у девочки явно есть), в этом возрасте они склонны фантазировать, они подвержены влиянию значимых взрослых.
— Вы писали о делах, когда обвинения в педофилии используются в личных целях. В этих случаях, насколько я понял, взрослые каким-то образом убеждают детей дать «правильные» показания, так?
— Да, бывает и так, что дети под влиянием старших родственников, которые по каким-то причинам хотят оговорить кого-то или просто искренне заблуждаются, дают «правильные» показания на пустом месте, придумывая преступление. Но проблема в том, что такие преступления реально есть. Педофилы существуют. И они не всегда оставляют такие следы, по которым их легко найти и уличить. Поэтому часто мы сталкиваемся с ситуацией, где есть слово ребенка против слова взрослого.
— И слово ребенка перевешивает.
— И вот именно тут нужны профессиональные действия следователя и специалистов, которые умеют правильно общаться с ребенком. Они не должны задавать ему наводящих вопросов или закрытых вопросов, на которые можно отвечать «да» или «нет». А в случае в Карелии допросы проводятся именно так — непрофессионально. Потому что дети очень часто повторяют за взрослыми: «А здесь он тебя трогал?» — «Трогал» — «А тут он тебя гладил?» — «Гладил» — «А потом он вот это делал?» — «Делал» — «Или не делал?» — «Не делал». Дети очень часто повторяют за взрослыми. Такие вопросы должны быть исключены вообще.
***
Для иллюстрации. В распоряжении редакции есть материалы дела в отношении жителя Карелии. Вот небольшой фрагмент допроса, который ведет с пострадавшей следователь Олонецкого райотдела следственного управления Антон Пешков:
В кабинете следователя. В кадре — сам следователь, пострадавшая и еще четыре человека.
После пяти минут зачитывания выдержек из Уголовно-процессуального кодекса следователь переходит к допросу:
— Марина [имя изменено], я — следователь. Расследую уголовное дело в отношении <…>. Щас я буду допрашивать тебя в качестве потерпевшей, задавать тебе вопросы. А лица, которые здесь участвуют в следственных действиях, — это законный представитель, представитель, психолог, педагог, а также специалист, который будет производить видеозапись. Поясни, помнишь ли ты, что говорила мне ранее на своих допросах?
Молчание. Марина отрицательно мотает головой.
— Не помнишь. Тогда давай я буду тебе вопросы задавать. Ты готова ответить на мои вопросы?
Молчание.
— Скажи: да или нет.
— Да.
— Скажи, с кем ты живешь?
— С мамой и с Валей [имя изменено].
— Как маму зовут?
— Нина [имя изменено].
— А Валю? То есть какая у Вали фамилия, — поправляется следователь.
Ребенок отвечает.
— Скажи, а мама жила когда-нибудь с <…>?
Отрицательно мотает головой.
— Вообще никогда не жила?
Кивает.
— А ты знаешь, кто такой <…>?
— Просто <…>.
— А <он> какое отношение имеет к вашей семье — к тебе, к маме, к бабушке?
— К бабушке.
— Угу. А мама когда-нибудь с дядей <…> жила?
Отрицательно качает головой.
— А ты с ними не жила?
Отрицательно качает головой.
— И мама никогда с дядей <…> не жили?
Отрицательно качает головой.
— Угу. А кто же такой дядя <…>?
Ребенок называет имя и отчество.
<…>
— Давай тогда я тебя спрошу: оставалась ли ты когда-нибудь одна с <…>?
Отрицательно качает головой.
— Никогда не оставалась?
Отрицательно качает головой.
— А вы спали вместе на одной квартире: <…>, мама, ты?
Отрицательно качает головой.
— А раньше говорила, что жила с ними и оставалась ночевать. Было такое?
Кивает.
— Ага. Было такое. А было ли такое, что мама уходила на работу, а вы оставались с <…> вдвоем?
Отрицательно качает головой.
— Никогда не было?
Отрицательно качает головой.
— А когда ты у них ночевала, он будил тебя?
Отрицательно качает головой.
— Не будил никогда?
Отрицательно качает головой.
— Угу. А когда вы оставались с <…> вдвоем, что он с тобой делал?
— Ничего не делал.
— Ничего не делал? А он ночью когда-нибудь тебя будил?
Отрицательно качает головой.
— Угу. Никогда не будил. А ты Вале рассказывала, что с тобой делал дядя <…>?
Отрицательно качает головой.
— А на прошлом допросе ты говорила, что все рассказывала Вале… Было такое, что ты Вале рассказывала?
Отрицательно качает головой.
— Не было.
В итоге следователь не выдерживает:
— Так ты этого всего не помнишь или просто не хочешь нам говорить?
— Просто на хочу говорить.
— Может быть, тебя <…> просил ничего не рассказывать?
— <…> ничего не рассказывать…
— <…> просил ничего не рассказывать? — воспрянул духом следователь. — Скажи, а <…> сажал тебе к себе на коленки?
Отрицательно качает головой.
— Не сажал. Угу. А показывал тебе свой петух?
Отрицательно качает головой.
— А просил трогать свой петух?
Отрицательно качает головой.
— А сам трогал свой петух?
Отрицательно качает головой.
— Ну почему же ты нам не хочешь всего этого рассказывать?
— Потому что.
— Потому что тебе неприятно, или ты не хочешь говорить, или ты не помнишь?
— Не помню.
— Угу. Не помнишь… Угуууу… Сейчас ты не помнишь. А когда ты помнила?
Отрицательно качает головой.
— Ты же раньше Вале рассказывала, что с тобой делал дядя <…>. Рассказывала?
Отрицательно качает головой.
— А кому рассказывала?
— Никому.
— А почему никому не рассказывала?
— Потому что.
— Боялась?
— Боялась.
— А кого?
— Не знаю.
— Не знаешь…
— А это было на самом деле — что делал дядя <…>?
— У-у [то есть нет].
— То есть ты не хочешь нам ничего рассказывать?
— У-у [то есть нет].
— Ну тогда допрос мы будем заканчивать…
***
«На допросах ты должен задать миллион вопросов»
— Что сделать, чтобы избежать оговоров и несправедливых приговоров?
— В развитых странах есть много скандальных историй, когда через много лет выясняется, что человека зря осудили, потому что ничего не было, а дети просто придумали преступление из-за слишком навязчивых вопросов взрослых, которые что-то себе вообразили. Так бывает часто. На Западе итогом этих скандалов стало появление специальных методических материалов о том, как допрашивать несовершеннолетних. Они все доступны в интернете, правда, на английском. Их общий смысл таков: сначала с ребенком надо установить доверительный контакт. На это может уйти много времени. На допросах ты должен задать миллион вопросов про него, по друзей, про семью — что угодно, не связанное с конкретным делом. А потом надо обязательно объяснить ребенку, как важно то, что он будет говорить, чтобы он ничего не придумал. В общем, там очень много нюансов именно в общении специалиста и ребенка. Но в нашей практике я такого не встречала.
— Тут важный вопрос появляется: а почему там научились, а у нас — не научились?
— Да, это очень важный момент. Главная цель всех [следственных] действий должна состоять в том, чтобы выяснить, что на самом деле произошло. А не в том, чтобы побыстрее завершить расследование. А если что-то было — то как, почему, какие мотивы? Мотив вообще очень важен. Обычно пишут: «для удовлетворения своей половой страсти» или что-то в этом роде. А что, если экспертизы говорят о том, что у подсудимых нет никаких отклонений, что у них не нарушены сексуальные предпочтения? Так тоже часто бывает. И тогда у нас преступление остается без мотива. В этом опять же надо уметь и хотеть разбираться.
— А есть шанс разобраться?
— Есть! Если следователь действительно хочет разобраться, он будет искать ответы на сложные вопросы. Он будет искать методики, которые все опубликованы и переведены на русский язык. Да, они западные, потому что там раньше начали серьезно этими делами заниматься. Если будет у нас политическая воля улучшить качество расследований, то их можно будет улучшить. А пока следственная система страны вообще не ставит себе целью разобраться, что произошло на самом деле.
«К расследованиям надо подключать специалистов, а не районных следователей»
— А что закон говорит — важнее наказать виновного, не наказать невиновного или защитить пострадавшего?
— Открываем УПК и читаем о назначении уголовного судопроизводства, статья шестая. Там два пункта. Первая цель уголовного судопроизводства — «защита прав и законных интересов лиц, потерпевших от преступлений». Вторая цель — «защита личности от незаконного и необоснованного обвинения, осуждения, ограничения ее прав и свобод». Про вторую у нас люди просто забывают.
— Я правильно понимаю, что особо страдает именно качество расследований, связанных с педофилией?
— Ни в одном деле по педофилии, которых я как-то касалась (даже сейчас я в двух судах людей защищаю, и с материалами многих других дел знакомилась), я не видела качественно проведенного расследования, где бы видно было, что ставится цель выяснить, что на самом деле было (я повторяюсь, потому что это принципиально важно). Такое впечатление, что везде стояла цель быстренько предполагаемого злодея закрыть и поставить себе галочку.
— Получается, что большинство педофильских дел в реальности — псевдопедофильские?
— Я не хочу сказать, что педофилов нет, они есть (я тоже мать троих детей и мне эта тема небезразлична). Но нам просто необходимо качественно улучшить расследование преступлений в отношении детей, в том числе сексуальных. Потому что это самые сложные дела. К расследованию этих дел надо подключать специалистов, надо усиливать ими органы, которые уполномочены такие дела расследовать.
А что у нас получается? У нас эти дела расследуют районные следователи, которые видят тенденцию, что другим [их коллегам] сходит с рук [безответственное отношение к таким делам], и они привыкают делать так же. Вот в вашем карельском деле возникает вопрос: кто-то учил этого следователя работать с детьми? Судя по видео, никто не учил. Так вот, спроси у него или сделай запрос [в Следственный комитет] — почему их этому не учат?
— А бывает так, что учат?
— Да. Есть специальные курсы. Я знаю людей, которые, работая в органах, эти курсы прошли и умеют правильно допрашивать детей. Конечно, все, кто с такими делами работает, должны проходить курсы повышения квалификации. Это, кстати, и судов касается. Потому что у нас [после того, как проведено некачественное следствие] эти дела рассматривают районные суды, которые тоже не понимают этой специфики.
— Что меня еще удивило, мягко говоря: следователь на допросе пятилетнего ребенка зачитывает в течение пяти минут какие-то права и процессуальные вещи. Причем речитативом, совершенно неразборчиво. Ребенок на него смотрит, как на лунатика. За эти пять минут все шансы на нормальный разговор потеряны.
— Ну, с одной стороны, это их обязанность, потому что в УПК [уголовно-процессуальный кодекс] сказано, что любому потерпевшему, обвиняемому, подозреваемому должны быть зачитаны их права. Но, к большому сожалению, никто никогда не задавался вопросом, можно ли для ребенка такие вещи сократить, а главное — перевести их на нормальный язык, понятный ребенку. Потому что ведь смысл зачитывания этих формальностей в том, чтобы человек, который будет сейчас участвовать в следственных действиях, понимал, что происходит, какие права у него и какие последствия. Но в отношении малолетнего ребенка это все не работает, то есть по сути это бессмысленное занятие. Но вот в этом следователя нельзя обвинять, это его обязанность.
— Еще есть такие обязательные, но непродуманные вещи?
— Да много. Вот, например, участие [в допросе ребенка] педагога-психолога. Оно прописано просто как факт: должен участвовать педагог-психолог. А какие к нему требования, какое у него должно быть образование, какие у него должны быть компетенции, что он должен делать в процессе допроса — ничего этого не прописано. А в законе об этом ничего нет. Только сам факт присутствия. И это превращается в очередную формальность.
«Любого можно посадить за многое»
— В других сферах уголовного права ситуация лучше?
— Да это вообще наша общероссийская тенденция: если ты попал в поле зрения правоохранительных органов, ты можешь почти с полной уверенностью ждать ареста и суда. В принципе любого можно посадить вообще за многое. И псевдопедофильские дела тут не исключение. В ситуации, когда следствие не заинтересовано ни в чем, кроме как раскрыть преступление, которого, возможно, и не было, это (в смысле посадить любого) становится просто.
— У педофильских дел есть специфика?
— Специфика педофильских дел в том, что от них идет настолько неприятный запах, что оказавшийся под следствием рискует потерять доверие части окружения («нет дыма без огня»), или постесняться обратиться за помощью к общественности и СМИ (не то чтобы эта помощь как-то спасала, но хотя бы психологически поддерживала бы). Ну и потом, конечно, перспективы, мягко говоря, страшные: от больших сроков до невозможности получить УДО [условно-досрочное освобождение]: по закону не раньше четырех пятых срока, на практике — практически нереально. Да и потом на всю жизнь останется этот шлейф. Именно поэтому — в том числе из-за тяжести последствий для обвиняемого — к таким делам должно быть более пристальное внимание следствия, больше проверок на предмет возможного оговора или фантазий ребенка. А у нас наоборот: есть заявление — суши сухари!
Источник: 7х7
