Что помнят жители деревни, в которой работал учитель, как оценивают приговор и что случилось после него. Специальный репортаж
Ну, и что знала я о судьбе Ильи Фарбера, учителя из деревни Мошенка Тверской области? Что был чужаком на деревне, что деревенские спали и видели, как бы выжить этого чужака со своей территории, что спознался он с главой поселения, нарушал вековечные традиции, внедрял чуждые русскому сознанию приемы ушу, позволял себе пребывать в школьном здании в одиннадцать ночи. И вот случилось желанное — чужака посадили. Пришло возмездие. Многочисленные СМИ утверждали, что опасное это дело — проводить культурную революцию на селе. Будьте осторожны, энтузиасты!
Моя профессиональная судьба учительницы сложилась в деревне, где не было ни света, ни радио. Клуб засыпан зерном, а дорогу до трассы не в силах преодолеть в непогоду даже почтовая лошадь.
Случались со мной в деревне всякие истории, а одна из них чуть не закончилась лишением диплома. И в ней тоже был резон — я вывезла детей в Москву, не поставив в известность органы образования. Знала, что не пустят. У взрослых учеников не было паспортов. Где деньги взяла? А вот знала, что решение колхозного собрания — закон сельхозартели. Вставала перед колхозниками и говорила: хочу вашим детям показать Москву. Люди голосовали. Оставалось добиться выполнения законного решения. Приехавший ночью на мотоцикле зав. роно Владимир Комягин не успел нас задержать. Колхозный шофер Колька Кудрявцев на грузовике увез нас в Новосибирск в четыре утра.
А дальше — все по-известному. Приписали противопоставление народа власти, превышение профессиональных полномочий и так далее. Деревня замерла. Если бы меня уволили, мог исчезнуть предмет литература, но люди молчали. А я и не ждала борьбы за свою судьбу. Мне ли, которой грозила утрата диплома (всего-навсего!), ждать проявления гражданского мужества от людей, получавших на трудодень 200 г зерна. От тех, у кого обрезали огороды и заставляли закупать на базаре яйца, чтобы закрыть налоговую дыру. На всю оставшуюся жизнь запомню бабий вой ранним весенним утром. Открыли клуб: смерзшееся зерно истекало застойной влагой.
Так вот, когда я читала о том, что люди Мошенки не приезжали в суд защищать учителя своих детей, когда навет шел на всю заскорузлую, погрязшую в консерватизме деревню, слышалась мне какая-то неправда. Обида за деревню, которая живет во мне, саднила душу. Вот потому я отправилась в Мошенку с одной целью — узнать реакцию жителей на приговор Илье Фарберу.
На всякий случай я приготовилась к худшему. Меня предупредили, что люди не будут разговаривать. Их уже достали братья-журналисты. Особенно телевизионщики. Это они бесцеремонно, без всяких «Здравствуйте, извините» врывались в дом и командовали операторам: «Давай снимай ее прямо с крыльца!» (свидетельство учительницы Валентины Ронжиной). А потом появлялись в кадрах вырванные из контекста слова, которые подтверждали чуждую версию. Деревня замолчала. И правильно сделала.
На всякий случай я заготовила для себя версию, которая неоднократно подтверждалась: вполне возможно, что я встречусь с одобрением неправых действий властей. Поведение, адекватное авторитарной власти, как правило, возникает, когда народ испытывает дефицит средств к существованию, — эта формула Питирима Сорокина жива как никогда. И возможно, власть «права», когда не спешит улучшать жизнь своих подданных.
Деревня Мошенка живет, как тысячи других, где порушено крупное хозяйство, разграблена коллективная собственность, земля куплена-перекуплена. По трассе шныряют иномарки состоятельных людей. Не вздумайте голосовать. Не остановятся.
Чем живут? Да сбиваются в артели и строят коттеджи по берегам Селигера. Мастеровых людей здесь много: резьба по дереву, отделочные работы, а есть и те, кто ладит мебель. А в основном на асфальте сидят дети, старики, женщины. Продают ягоды, грибы. Основной доход. Трехлитровая банка брусники — 500 рублей. Черника уже отошла. Люди боятся, что лес станет частным и вход будет закрыт, как во многих местах закрыт доступ к Волге.
Закрытые двери были. Закрыты агрессивно. Главы поселения Любови Валеевой не оказалось. Она в предвыборном отпуске. Приоткрыв дверь, женщина крикнула: «Никого нет. Я тут цветы поливаю». И тут же скрылась. Директор школы Галина Павлинова приоткрыла калитку и не без суровости сказала:
— Я ни с кем разговаривать не буду.
Подловили на машине учительницу Лебедеву: «Я устала. Хочу отдохнуть и выпить чай».
Распивали чаи в одном из домов. Пришла женщина. Хозяйка сказала: «Пришли журналисты».
— А плевала я на журналистов, — изрекла гостья.
Подали ей чашку чая. Изловчилась сесть к нам спиной. Не выдержав соседства, покинула дом.
Мы с Аней Артемьевой, нашим фотокором, избороздившие деревню вдоль и поперек, понимали, что, возможно, так и закончится наше путешествие. К счастью, ошиблись. Разговаривали с нами все, с кем доводилось встретиться: в магазинах, на остановке, во дворах, просто на улице.
Главное слово, раскрывающее отношение к приговору: ШОК! Да, они испытали шок. Отмечают, что Илья Фарбер всегда здоровался со всеми, как принято в деревне. О «преступлениях» учителя говорят с усмешкой. Хотел иначе проводить Масленицу?
— Да, бросьте вы… На одном конце деревни проводили так, на другом — иначе. А потом сошлись в центре и было общее веселье. Что там городите? Из чего раздуваете? Да неподсудные эти дела. Ну, а семь лет — это позор. Это наше правосудие. Я хочу спросить: а кто судит?
Это был один из первых мужчин, что живет на улице, ведущей к школе. Назовем его Петром Ивановичем. Он вышел к нам за ворота. Был неспешен в разговоре. И решительно отвергал все, что в прессе называли «художествами» Ильи Фарбера.
Так вот, о «художествах» Фарбера
Мы провели в доме Валентины Ронжиной, завуча школы, целый день. У нее болен муж, приехали дочь с внучкой. Летний день кормит зиму. Мы это знали. Но у Валентины Михайловны есть долг — рассказать о Фарбере как учителе. Он вошел в коллектив, удивив тем, что запомнил сразу имя и отчество каждого учителя. Это неправда, что он не знал сомнений и не слушал советов. Он стал для школы тем бродилом, которое нужно любому учительскому сообществу. Человек талантливый и неуемный, Илья не умещался в стандарт. Всегда в его занятиях было то, что выходило за пределы стандарта. Любовь к детям, участие в их судьбе было поразительным. Он показывал родителям рисунки детей и говорил: «Смотрите, это шедевр». Родители махали рукой: «Да какой шедевр? Рисунок и только». Пытался через рисунок постичь детскую душу. Те, кто был не в состоянии понять педагогические замыслы Ильи, недоумевали. Ну, зачем он давал задание нарисовать страх? К чему бы это?
Валентина Михайловна с упоением рассказывает о рисунках, с помощью которых ребенок не только изживал свой страх, но и чувствовал радость от преодоления. Так работали психологи в Беслане.
Сколько же ему, Илье Фарберу, досталось за обучение приемам ушу. Чуждое русскому сознанию занятие. А он хотел, говорит Валентина Михайловна, чтобы наши деревенские дети не чувствовали себя изгоями ни в Осташкове, ни в Твери, ни в Москве. Он шел к внутреннему состоянию через телесное. И оказался прав. У ребят появилась своя стать, прямая спина. Чувство собственного достоинства. Они были готовы постоять за себя. Валентина Михайловна показывает некоторые точные и элегантные приемы ушу.
«…Он не мог допустить, чтобы музыку дети слушали через несовершенную аппаратуру. Привез из Москвы чудо-технику, и мы впервые услышали Моцарта и Баха такими, какими их слушают в концертных залах».
У него были особые приемы, которые Валентина Михайловна называет сюрпризами:
«Вот был один мальчик. Носил необидное прозвище. Но не подходил для наших литературных монтажей. Мы его оставляли на потом. Когда-нибудь ты выступишь. И вот Илья Исаакович привозит из Москвы венецианские маски. Одна из них дается этому мальчику. Он читает прекрасное (и длинное) стихотворение, которое приводит в восторг всю школу. Прозвище исчезает напрочь».
«…На празднике Победы ребенок забывает стихотворение. Учитель подходит к ребенку, обнимает его за плечи и говорит: «Начни сначала. У тебя все получится».
Сюрпризов тьма. И чем больше я слушала Валентину Михайловну, тем чаще в памяти моей возникали педагогические перлы знаменитой тбилисской школы на улице Саирме. Школы великого педагога Шалвы Амонашвили. Друга моего. В этой школе я бывала многие годы и даже дерзнула давать уроки.
Личностно ориентированная педагогика. Так это тогда называлось. Она вызывала ярость у невежд и чиновников. Это та самая педагогика, которая исходит из потребностей личности.
Заметим: исходит.
Мастер от ремесленника отличается тем, что знает не только сто приемов, которые знает ремесленник, но и способен изобрести новый прием, адекватный данной ситуации и данной личности. Похоже (по рассказам завуча), Илья Фарбер принадлежит к этому типу учителей.
А чего стоят внеурочные чтения поэзии на местной поляне, когда есть возможность лежать в траве, смотреть в небо и слушать музыку слова. Иногда Илью сменял ученик, и тогда учитель погружался в траву и слушал своего ученика. Некоторые родители возражали против таких поэтических штудий. А они, кстати, из области античной педагогики.
…Он учил командному духу особыми приемами, но любил повторять, что многое человек может и один. Потратил много времени и сил для создания ледяных горок. Стремился сделать все сам. Знал, что каждый его шаг отслеживает депутат Елена Фокина, щелкая фотоаппаратом деяния учителя.
Остановить Фарбера было невозможно.
«Он был для нас, учителей, как родник, хотя мы и не в болоте находились. Вот ты видишь какое-то явление с одной стороны. Он приходит, и выявляются другие грани этого явления. Таких учителей надо обязательно прикрывать, что я и делала. Ну, заполнит журнал чуть позже. Что из того? Мы многому у него учились. Наша профессия особенная. Мы счастливые, у нас всегда есть возможность учиться у детей. Иногда пятиклассник такое скажет, что диву даешься. Но стандарт закабаляет. Глаз замыливается. Нужны такие, как Фарбер».
Всего, о чем поведала Валентина Михайловна, не рассказать.
Без понимания того, каков педагогический дар Фарбера, понимание всей ситуации невозможно. Несправедливо.
Мы уже готовились с Аней принести извинения за целый день, который отняли у семьи Валентины Михайловны. Она остановила нас. Вот такими были ее последние слова: «Я дала слово никому не говорить о том, что произошло в нашем селе. Сегодня я нарушила этот обет только потому, что хотела бы облегчить участь Ильи Фарбера».
Мы их не собирали. За ними не гонялись. Они сами оказывались около нас. Были среди них и те, кто учился у Ильи Исааковича, и те, кто живет в Осташкове, и даже в Москве. Все они знали Фарбера и тут же подключались к разговору. О приговоре, который известен всем, говорили так: «Жестоко!» Уверены, что будет пересмотр дела. Откуда осташковский ребенок знает Фарбера?
— Я у него был на одном нестандартном уроке. Он говорил о Масленице. А потом мы с баранками ходили по деревне. Было очень интересно.
— А как ты попал на урок?
— Они пускают всех, кто захочет прийти на урок.
Откуда пятиклассница из Осташкова знает Фарбера?
— Хорошо знаю. Я участвовала в одном походе и одном велопробеге. — Выдерживает паузу и говорит очень серьезно: — Наша семья была огорчена, когда мы узнали про приговор.
И была поразительная история, о которой я не могу рассказать по этическим соображениям. Говорили о том, что можно было бы передать Илье Фарберу. Речь шла о пожеланиях. Девочка хотела сказать, но испытывала трудности с оформлением мысли в слове. И не только. Душевная мука отразилась на лице.
— Все крутится-крутится, а как сказать, не знаю… Хочу передать, что испытываю чувство вины…
На этом я обрываю рассказ.
Хочу обратиться к Фарберу
Разговоры с детьми еще раз убедили в том, сколь ответственны мы перед детьми и как надо быть осторожными в жизни, чтобы оказаться достойными детского уважения и любви.
Если Вы освободитесь (а Вы освободитесь непременно!), постарайтесь не совершать досадных ошибок. Они могут привести детей к осознанию той самой черты, за пределы которой им небезопасно заглядывать.
Мы не во всем вольны, когда за нами дети. Не знаю, вправе ли я говорить Вам об этом, когда Вы за решеткой. Валентина Михайловна говорит, что Вы очень торопились жить. Хотели все успеть сразу. Остановить Вас было невозможно. Тюрьма не очень подходящее место для рефлексии. Но все-таки… все-таки…
Пчеловод
На одном из домов мы увидели изображение медведя с его главным лакомством — медом. Здесь живет интереснейший человек. Пчеловод. Василий Давыдов. Два дня мы были его гостями. Человек с высшим техническим образованием. По призванию философ. Без всяких снисходительных определений: деревенский, доморощенный и так далее. Просто философ. Он отслеживает всю историю Мошенки, упор делая на то, что его деревня все еще сохраняет человеческий облик. Тому есть географические и исторические причины. До революции мужики уезжали на заработки в Питер. Хочешь не хочешь, а элементы уклада жизни переносились. Молодые женщины нанимались в няньки в дворянские семьи и тоже привносили в Мошенку часть питерской культуры. Чем же хороша Мошенка? Это непьющая деревня. Здесь не воруют. И это — правда! Озабочен пасечник тем, что есть люди (их достаточно много), которые хотят работать, завести свое дело. Почему бы не помочь этим людям на первых порах? Бьют по рукам. Душат инициативу. Тому есть немало примеров. Но есть и те, которые предпочитают лучше за рубль лежать, чем за два бежать. Забота одна — оформить инвалидность и спать на полатях. Таких все-таки меньшинство.
О пчелах может говорить часами. Мудрейшая организация жизни, которая не снилась человеку.
Определяет траекторию существования Фарбера в Мошенке. Пристальное внимание к чужаку считает естественным, потому что и он с женой прошел стадию недоверия. Первый сигнал тревоги прозвучал для Фарбера, когда он, будучи директором клуба, уволил с работы Ирину Федотову, мать троих детей, один из которых инвалид. Спор, по сути, касался творчества. Или точнее — подхода к творчеству. Я читала примитивнейшие рекомендации на тему, как провести тот или иной праздник в клубе. И понимаю непримиримость Фарбера, но увольнение… Деревня это запомнила и усомнилась, как сказал пасечник, в гуманизме Фарбера.
Арест учителя и директора клуба Мошенка встретила тем не менее удивленно-настороженно. Приговор привел Мошенку в шок. В отличие от большинства жителей, которые скрупулезно сопоставляют «преступления» Фарбера с преступлениями истинных жуликов и воров, остающихся на свободе, пасечник рассматривает жестокий приговор Фарберу как социальный знак. Как послание народу.
— Этот приговор закладывает в подсознание человека страх: можно арестовать любого, подогнать любые действия человека под определенную статью. Поэтому — сиди и помалкивай. Им воровать не стыдно, а почему нам должно быть стыдно говорить правду? Приговор — не судебная осечка. Это средство запугать население.
Спрашиваю, как могли случиться антисемитские надписи?
— Нетрудно догадаться, чьих рук эти надписи. И мы знаем этих людей. Они забывают, что кощунства в этих местах не проходят. Это же места преподобного Нила. Жизнь дает примеры возмездия. Так что отвечать придется перед другим судом.
Пасечник хочет понять, что осталось, как он говорит, за кадром суда? Какие крючки сработали, что дело Фарбера оказалось в ФСБ?
Удивительные люди в Мошенке. Мы многим раздавали нашу газету, и если приходили в дом вторично, оказывалось, что статьи прочитаны. Анализ был готов. Некоторые статьи вызывали потребность рассказать о своей жизни, как это случилось с женой пасечника.
…В Монастырском подворье, что на окраине Мошенки, пытаюсь вручить нашу газету директору подворья Михаилу Александровичу. Хочу рассказать о газете.
— «Новая» — это моя газета, — говорит директор и разрешает нам ознакомиться с жизнью подворья.
Нам дарят диск о Богородицком Житенном женском монастыре. Диск называется «Нет предела милосердию». Как сказал бы чеховский герой, нельзя сострить ядовитее, если помнить фарберовскую ситуацию.
Жизнь прекрасна!
Непостижимым образом процесс над Фарбером совпал с трагическим событием для всего села — закрытием школы. Мошенкинская школа чудо как хороша. Ухожена. Есть канализация, газ, оборудование для кухни, мастерская… В дни нашего пребывания снимали интерактивные доски, увозили котлы, разоряли классные комнаты. А в холле все еще висит придуманный Фарбером лозунг-приветствие «Жизнь прекрасна». Это приветствие выложено из веточек, изящно тонких и гибких, способных прожить долгую жизнь. Эти веточки напомнили мне детские сочинения учеников, которые чувствовали, что над школой висит дамоклов меч. Они хотели, чтобы школа жила вечно. Тогда вечно будет жить село. Позже, на автобусной остановке, я встречусь с авторами этих сочинений, и в глазах детей увижу несказанную печаль о школе, которой уже нет. Я много видела разоренных школ в горячих точках. Нет страшнее зрелища школы, покинутой детьми. Завучу школы Валентине Михайловне сегодня выпадет бессонная ночь: такие «прогулки» даром для учительского сердца не проходят.
И придется первокласснику из далекой деревни вставать в шесть утра, чтобы проделать путь в пятьдесят километров (туда–обратно) до школы. Потом он будет ждать, когда закончится последний урок у старшеклассников, и снова двинется по бездорожью в нелегкий путь. Видела я этих бедолаг, дремлющих в задрипанных школьных автобусах. Это называется реорганизацией школьного образования. Так мы сберегаем детское здоровье.
***
Читатель, если ты ждешь рассказа о Фокиной Елене Ивановне, главном оппоненте Ильи Фарбера, я должна тебя огорчить. В клубе мы не сумели встретиться с Еленой Ивановной. Домой — не рискнули. Да и так все ясно. Она выступила в суде со стороны обвинения. Витийствовала на телевидении. Рассказы сельчан о депутате Фокиной не расходятся с телевизионным образом. Честолюбивая, властная, не без способностей, знающая, как нам жить, по каким правилам существовать. Без догляда депутата жить не рекомендуется. Фокина меня интересует как тип, выдвинутый современной эпохой. Это тверской вариант Яровой и Мизулиной. Бдительный, безжалостный женский глаз, скрыться от которого в городе еще можно. Но не в деревне.
В своей жизни я видела женщин — председателей колхозов, председателей сельсоветов, но морализаторов с хваткой жандарма не встречала. Хотела бы понять, какая тенденция общественного развития породила этот тип и сколько времени отведено этому типу? А главное — почему мы терпим этот надзор? Сегодня Елена Фокина претендует на место главы поселения. Она наконец-то директор клуба. Занятия с детьми в клубе оставляют грустное впечатление. Специалистов по развитию детского творчества нет. Милейшая библиотекарь Антонина Викторовна не в состоянии выполнить несвойственные ей функции. С чем дети приходят, с тем и уходят.
И все-таки можно понять, во что хотел превратить клуб мечтатель Фарбер. Когда входишь, становится ясно: он хотел создать в деревне театр в его изначальном смысле. Об этом говорит все, что осталось от его замыслов. Но скоро ничего этого не будет, стены уже перекрашивают.
…Есть в Мошенке замечательный человек, обладающий даром письма. Он зафиксировал в слове всю фарберовскую эпопею, где главным героем стала Елена Фокина. Ироническая интонация обнаруживает некую лукавость искусственно созданной ситуации. Героиня названа «жандармом в юбке». Автор уверен: власть человека развращает.
Послесловие
Еще один штрих к портрету Мошенки.
Глава поселения Любовь Валеева, как и все жители, в шоке от приговора. Чего только не читает о себе в СМИ, вплоть до того, что это она заставила Фарбера «взять эти деньги». Валеева, как она говорит, выдерживает и этот удар. Достойно выдерживает, скажем мы. Интервью не дает. С нами говорила честно, откровенно, не утаивая ни противоречивых сторон Ильи Фарбера, ни всех сложностей его общения с людьми. Психологически точно обозначает проблемные моменты самой судьбы одаренного человека. Особенного, как говорит. Он не просто любил детей и ладил с ними. Это была его компания. В школе были дети из малоимущих семей, некоторые слабые интеллектуально. Он опекал всех, читал книги, водил в походы. «Он безвозмездно старался что-то сделать, переживал за детей, постоянно говорил о них». Влияние на детей было сильное, но со взрослыми не всегда находил контакт. Что-то было в его поступках от юношеского максимализма, так ей представляется.
Она не раз повторяла эту фразу: «Нужно просто знать этого человека!»
Сын Фарбера Петр и сын Валеевой Роман считают себя братьями. И Валеева переживает за Петра точно так же, как за собственного сына.
Да, она как глава района обрадовалась, когда в деревню приехал такой человек. Личная симпатия, как она говорит, возникла позже.
История с клубом — это и ее история. Она называет клуб своей жемчужиной. Никто не хотел занимать место директора, когда шло строительство. Она знает, что Фарбер довел бы его до конца. Когда противники Ильи сегодня демонстрируют темные стены клуба, Любовь Геннадьевна знает, как бы он эти стены зарисовал. Ей ведомы его замыслы.
Как глава поселения она отлично сознает свою личную ответственность за все, что произошло в ее деревне. Но вот что нас поразило: сколько бы мы ни обошли домов, с кем бы мы ни поговорили, никто не затрагивал личную историю Фарбера и Валеевой. Никто не судачил. То, что в прессе называют скандалом, не коснулось Валеевой. Ни тени. Она по-прежнему уважаема, ценима.
…Мы так и не поняли, в чем социальная опасность Ильи Фарбера. Кажется, этого не поняли и в Мошенке.
P.S. Фотографии и рисунки из архива учеников и семьи Фарбера:
