Враг наш — перелимит глобальный. И его прародители: судья неправедный и следователь нехороший. Но последние двое отлично себя чувствуют вне сферы нашего контроля. И непонятно, куда смотрит призванный приглядывать за ними прокурор недальнозоркий.
Где мыло? где туалетная бумага? Простыни, одеяла где и раскладушки? Всего не хватает. Система сбоит. Система не справляется и искрит. Нарастает системная ошибка. Может коротнуть.
В камере 28 человек на 12 мест. Пока что это — самая перенаселенная камера из всех, встречавшихся нам прежде. Сложная камера, обуреваемая внутренними противоречиями. Раскладушек нет. Они просят раскладушки. 28 на 12 — это уже не поспать и в две смены. Это не спасает уже и телевизор. Они просят: расселяйте нас! Их расселять некуда. Сложная категория. Конфликтная ситуация. Мест нет.
Так выглядел перелимит в СИЗО в 1990-е
Часто поминают 90-е годы. Тогда в камеры такого размера, говорят, и по сто человек влезало. Так что — не предел. Раньше так в камерах часто шутили. Теперь шутить стали меньше, с тревогой оглядываясь по сторонам: ага, пока-то нас тридцать… а вот как втолкнут сейчас в камеру еще 70… Мне кажется, это уже никого не удивит. Как не удивляют давно брага в камерах и отказы открывать сотрудникам двери изнутри. А что и как с этим следует делать? Карцеров тоже количество ограниченное.
Напряженность нарастает. Мы это ощущаем краем глаза, поскольку направлена она не на нас. Но ощущаем явственно, до дрожи. Мы испытываем тревогу. Не за себя. Мы пока не знали ситуаций, чтоб арестанты в камерах набрасывались на членов ОНК. Знаем ситуации, когда членам ОНК удавалось (слава Богу, словом пока лишь) отбить у разгневанных арестантов сотрудников. Ну, вставать между сотрудниками и злыми арестантами мне лично доводилось. Пока еще формальный порядок, хотя бы на уровне ролевой игры, соблюдать пытаются. Я — арестант, ты — сотрудник. Всё же уважение какое-то надо иметь, почти всегда умеют остановиться. Но уже готово заискрить.
Даже за три года, что активно работаю, чувствую нарастание даже не агрессии… а какого-то потерянно-озлобленного отчаяния. Пока оно веселое, с тенью иронии — жить можно. Когда в глазах заключенных я перестаю видеть искорку юмора — я испытываю серьезную тревогу.
Перелимит сеет вражду, разрушает диалог, несет угрозу социальному миру. Не хочу никого запугивать, но если сейчас не поставить перед ним заслон, дело не закончится добром. Где раздражение выплескивается в межрелигиозные конфликты, где злоба обращается на сотрудников, где — возникают междоусобные распри. Чем выше перелимит в учреждении, — тем тревожней, тем нервозней, тем агрессивней.
Я буду много писать об этом. Говорят, животные, особенно — змеи, умеют предчувствовать землетрясения. Мы чувствуем, находясь поблизости, очень повышенную сейсмическую активность. Мы кожей ее чувствуем, дрожь земли.
Арестантов непомерно много. Сотрудников недопустимо мало. При посещении одном сопровождающий офицер инспектору: иди сюда, давай камеру откроем. Инспектор: у тебя ключ есть ведь… вот и открой. Вы знаете, это был, наверное, первый случай, когда я сказала: не, давайте вы закончите дела и сюда вернетесь. Мы подождем. Постоите хоть у двери, согласно инструкции. Будет, кому ключ отдать. В этой камере тридцать человек и, глядя в журнал учета заявлений, я вижу, что они очень сильно злы. Повторюсь: переживаю я не за себя и не за коллег, на нас в камерах, кроме одной беременной кошки, никогда никто не нападал.
Без острых перепалок на словах не обходилось, это да, но мы обычно на хорошем чувстве юмора вывозим и жестких взглядах, и чаще всего, как ни странно, в последнее время неприятный диалог завязывается уже не со смотрящими, которые мешают своими мантрами «всё хорошо! обожаем администрацию!» больных опрашивать, а с арестантами самых разных категорий, которые озлоблены на сотрудников. А я не выношу не только когда сотрудники хамят арестантам, а и когда арестанты незаслуженно хамят сотрудникам. А кому они должны хамить за всё, что вынуждены терпеть? Перелимиту? Так ему не нахамишь, он — абстрактное явление, термин. А сотрудники — вот они, живые, настоящие, — пусть за всё и ответят!
Но я не выношу, когда людей при мне унижают. Всё чаще и чаще приходится защищать сотрудников СИЗО. Вот цветочек мне беленький из салфетки розу подарил арестант. После того, как я прочитала ему, не повышая голоса, крайне злобную вводную лекцию о том, как он будет впредь вести себя в этом изоляторе. Как ни странно, человек меня понял. Изменил на глазах поведение и… подарил в финале знакомства цветочек. Наверное, я всё же хороший психолог. Но меня долго этому и учили. За цветочек — спасибо. А вести себя надо нормально и адекватно. Всем. Но как же сложно становится это делать, когда на одну кровать более, чем по два человека…
А также случается перенос смыслов в новую сторону. Поскольку арестанты куда чаще видят нас, чем закрепленных за ними оперативных сотрудников, то уже с легкостью воспринимают нас как тоже своих оперативных сотрудников… ну только таких странных, может, немного… Всё чаще выходим из камеры потрещать с кем-нибудь на коридор… прямо в очередь уже записываемся, чтоб по одному. Ни обставлять, ни легендировать больше никого и ничего уже не нужно, раньше такое не приветствовалось, теперь на все табу уже всем, по-моему, глубоко плевать. Не до жиру — быть бы живу. (с) Наступила пора глубокой искренности. Слышим такие нюансы, что еще года два назад волосы бы на голове дыбом встали, а сейчас даже плечами не пожимаем уже. Ни мы, ни сотрудники. Все вступаем в нервный диалог на равных.
Простите, арестанты, я понимаю, что вам очень тяжело. Ваши права нарушаются, мы это видим. Но вот честно: соблюдайте хоть дисциплину, хоть ее видимость. Есть прорвется нарыв, — пострадают все. Законным вашим требованиям – да. Развалу и анархии – нет. До смешного утрачиваются у администрации рычаги контроля за многолюдными камерами. В одном СИЗО в камере, куда нас и сотрудников долго не хотели впускать (камера, кст, вполне лояльная, просто народу слишком много и нарастают неуправляемые процессы) арестант отказался сообщить старшему офицеру, кто он, арестант, такой. Сами, мол, выясняйте. Офицер проявил последовательность, и были принесены в камеру все покамерные карточки, после длительного рассматривания и перечисления которых обвиняемого удалось проидентифицировать (хотя, я думаю, если бы он ушел в дебри-глубины перенаселенной камеры, так никто бы и не узнал, кто это был, и должен ли он вообще тут находиться). Мы постарались, как могли, сгладить конфликт. Ближе к концу визита впавшие после конструктивного диалога в благодушие арестанты спросили у офицера: а вы-то кто? Как вас зовут, какая ваша должность, гражданин подполковник? А не скажу! – явно дождавшись минуты справедливой мести, сказал, подобно ребенку, офицер. – Вот он не сказал, кто он, – вот и я тогда не скажу! Раз вы так, то и я так! Вот и думайте теперь, кто я такой!
Извините, но как бы вот такой отказ представиться не стал крайним (последним) рычагом воздействия администрации на откровенно выходящий из повиновения в силу числа своего немеряного спецконтингент. …Делая запись в журнал посещений, я бормотнула как-то руководству неожиданно для правозащитника: а вот по мотивам данного конфликта я точно бы кого-нибудь посадила в карцер… Коллеги, округлив глаза, поинтересовались: Анечка, ты же, конечно, имеешь в виду оперативных сотрудников? Я выдохнула: всех… арестантов… сотрудников… в карцер! всех, кто имеет отношение к данному э… анклаву… Чтоб задавить на корню!
Три года назад мне хотелось понять всё глубоко, глубоко, глубже… Сейчас мне кажется, что некоторых вещей я предпочла бы не понимать. Кому многое дано – с того много и спросится. (с) Я бы многого хотела не знать, но как вернуться? Никак. Когда рухнет стена, я буду, как все, на своем месте. Тупо буду подпирать ее плечом.
Остановить бы нам этот перелимит. Рост его. Кажется, мы, как змеи, раньше других чувствуем дрожь коры земли.
Вот чисто как в пронзительной этой песенке.
Простите за искренность. Мне страшно. Не за себя.
Источник: Facebook
