Репортаж Михаила Калужского из удивительной тюрьмы Вицвил был сделан в рамках совместного проекта журнала Reportagen и фонда «Про Гельвеция». Его смысл: швейцарские писатели и журналисты исследуют разные страны, где работает «Про Гельвеция», и пишут про это тексты. В ответ в Швейцарию едут их коллеги из этих стран с той же миссией: найти исключительное и рассказать об этом. Вот здесь можно почитать (правда, по-немецки) о результатах этого проекта. В частности, от Швейцарии в Сочи ездил писатель Дмитрий Гавриш, а репортаж Калужского будет опубликован в февральском номере Reportagen.
Мы отходим покурить в тень. Сегодня жарко. Возле амбаров пахнет сеном. Вдалеке видны снежные вершины Альп.
— У тебя в волосах эта, как ее… Ну, они мед делают, — говорит Миша. Он из Литвы и подзабыл русский язык.
Я смахиваю пчелу, одну из 1 102 365 пчел, которые живут здесь. Интересно, как можно подсчитать пчел? Я об этом так никого и не спросил, а ведь здесь ведут скрупулезный учет всему. Пчел — 1 102 365, ульев — 26. А еще 480 коров, 136 лошадей, 1200 свиней, 112 кур. Все это расположено на 825 гектарах. Вицвил — большое хозяйство, говорят, самое большое аграрное предприятие Швейцарии. В Вицвиле выращивают фрукты, цветы и овощи, делают самые разнообразные продукты и напитки, шьют одежду, здесь есть столярное и плотницкое производство. Все это продается под брендом Made in Witzwil. Такого яблочного сока, как здесь, я не пил никогда.
Я смахиваю пчелу, одну из 1 102 365 пчел, которые живут здесь. Интересно, как можно подсчитать пчел?
Три человека из здешних могут поговорить со мной по-русски: Миша, грузин Бесик и швейцарец Томаш. Родители Томаша приехали из Чехословакии в 1968-м. Миша и Томаш, говорят, недавно подрались, но сейчас они хохочут, как будто ничего не было.
— А что вы подрались? — спрашиваю я.
— Да по глупости, выпили.
— Откуда здесь алкоголь???
Миша, Бесик и Томаш хохочут.
— Да с выходных уже пришли пьяными.
— И что вам за это было?
— Да ничего страшного, — они смеются. — Изолятор, как и положено.
Мои собеседники — обычные парни в разномастных мятых футболках, какие не жалко испачкать во время работы. Но все трое в одинаковых форменных серых штанах с красными вставками — только это выдает в них заключенных.
Вицвил — это тюрьма, вторая по величине в Швейцарии. Здесь 186 заключенных. 52% из них — иностранцы.
Томаш здесь из-за наркотиков и воровства, он говорит об этом спокойно и с иронией — мол, кто из нас глупости не делал. Мои бывшие соотечественники мнутся, но многословный и горячий Бесик не может сдержаться:
— Да за глупость арестовали, слушай! Я пробирался из Австрии во Францию, а меня задержали.
— Так ведь и там, и там — шенгенские визы?
— Вах, да у меня никакой визы не было!
Через несколько минут Бесик признается, что его судили не только за нарушение визового режима, но и за кражу. За кражу сидит и Миша.
— Ну и что, где лучше сидеть — здесь или дома?
Миша сдержанно улыбается — литовские тюрьмы хуже, Бесик возбужденно размахивает руками:
— Да ты что! Не сравнить! Это же курорт! Работа есть, деньги платят, условия отличные!
— Так что, тут тебе все нравится?
— Ну, почти все. У меня вот отпуска нет, а у них есть — они граждане Евросоюза.
— Мне не все нравится, — смеясь, вступает в разговор Томаш. — Компьютеры здесь есть, но без интернета. Без Фейсбука скучно!
Это тюрьма, в которой платят деньги, есть компьютеры, отсюда отпускают на свободу: 1240 раз в течение года контрольно-пропускной пункт Вицвила открывается для тех, у кого есть право на отпуск — он длится от 12 до 56 часов. Когда мы договорим и докурим, Бесик, Томаш и Миша пойдут загружать сено в силосную башню. Вилами. В Вицвиле не боятся давать заключенным вилы, топоры и большие ножи, и за ними не следят постоянно охранники. Здесь, в производственной зоне, охранников вообще нет. Вицвил — самое необычное из исправительных учреждений. Здесь жизнь заключенных устроена таким образом, что их степень свободы — как ни странно звучит это слово для описания тюрьмы — чрезвычайно высока. И от того, как они воспользуются свободой внутри тюрьмы, будет зависеть их жизнь не только во время срока заключения, но и после.
* * *
Здесь ничто не напоминает тюрьму — такой, какой я себе ее представляю. Впрочем, мой собственный тюремный опыт был очень коротким и сейчас, тридцать лет спустя, представляется комическим.
Сутки на полковой гауптвахте я провел по ошибке. Я служил в страннейших войсках, такие существовали только в тоталитарных странах, где мобилизация — единственное средство решения даже экономических проблем. Это были строительные войска, сам факт существования которых был юридически сомнительным даже с точки зрения советских законов — после распада СССР их постепенно отменили. Был конец 80-х, и на фоне войны в Афганистане и демографического спада в армию стали призывать студентов, чего прежде не было. Я попал в строительный полк на север Узбекистана, в пустыню Кызылкум. Там добывали золото и уран. Основную тяжелую работу делали заключенные и военные строители. Сначала я был плотником-бетонщиком и строил гигантский завод по очистке золота, а на втором году службы мне неожиданно пригодилось умение печатать на пишущей машинке. Я перепечатывал техническую документацию в конторе строительного управления, а мои товарищи по отделению, к которому я был приписан, строили столовую в городе Учкудуке.
Один из них и попался на глаза командиру полка, когда стоял в очереди к бочке с квасом — в Кызылкуме очень, очень жарко. Но отлучаться с места своей работы было категорически запрещено. Полковник решил немедленно арестовать нарушителя, тот убежал. Нас в полку было больше тысячи человек, запомнить всех по именам и лицам было невозможно. Полковник вернулся в часть и приказал арестовать меня и посадить на неделю в одиночную камеру. Я отправился на гауптвахту в ужасе и недоумении. Одиночка была занята, меня посадили в общую камеру, но уже на следующий день мой товарищ, пытавшийся купить квас, подошел к командиру полка и признался. Его простили, меня отпустили.
Не у всякого советского или постсоветского человека есть такой опыт, но тюрьма, зона, лагерь постоянно присутствуют в социальной жизни. Ощущение того, что тюрьма совсем рядом, проникло в самую ткань культуры и проявляется в широчайшем спектре: от мафиозной природы государственной системы и экономических отношений до пословицы «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» и феноменально популярного радио «Шансон», слушатели которого увлечены вовсе не Брелем и Азнавуром, а незамысловатыми песенками про криминальный и тюремный опыт (почему-то это называется «русский шансон»).
Большую часть жизни я прожил в Сибири. Заключенные построили в моем родном Новосибирске очень многое — от огромного вокзала до знаменитого Академгородка. Здание психиатрической больницы в двух кварталах от моего дома в 30—50-е годы было пересыльной тюрьмой ГУЛАГа. Зона вплотную подходила к кампусу Томского университета, где я учился. И я знаю, что тюрьма — это высокие заборы, много колючей проволоки, система жестких запретов и суровые правила игры за пределами официальных норм. В России сажают за малую провинность, и попавший в тюрьму за драку или мелкую кражу может выйти оттуда с представлениями, сформированными криминальным миром.
Каждую минуту дня, проведенного в Вицвиле, я сравнивал свой опыт с только что увиденным. Но Бесик совершенно прав: как это можно сравнивать? Какие могут быть основания для этих аналогий? В Швейцарии 6 000 заключенных, в России, по самым скромным оценкам, 644 000 — и швейцарские тысячные доли процента заключенных от общего количества населения несопоставимы с российской половиной процента. Я не могу сравнивать тюрьмы и пенитенциарные системы. Я могу сравнивать только разное отношение общества к тому человеку, который нарушил закон. Тюрьмы работают так, как этого хочет государство.
* * *
Вицвил окружен полями и садами. Собственно, эти поля и сады и есть часть тюрьмы. Но туда нельзя попасть сразу. Как и не всякий осужденный сразу попадает в Вицвил.
Среднестатистический социально-демографический портрет заключенного этой тюрьмы выглядит примерно так: это мужчина 35 лет с образованием 9 классов или незаконченным профессиональным. Он часто меняет работу, употребляет наркотики и связан с криминальной средой. Его средний срок пребывания в Вицвиле — 230 дней. Примерно 65 процентов находящихся здесь сидят за торговлю наркотиками, воровство, нелегальное пребывание в Швейцарии. 12—14% — насильники, в том числе педофилы, 10% — убийцы.
Тот идеальный мир, который хотели построить в сильно идеологизированном тоталитарном обществе, на практике оказывается хорошей тюрьмой.
Те, кто совершил нетяжелые преступления, могут сразу оказаться в Вицвиле. Убийцы и насильники попадают сюда, если демонстрируют положительную динамику и готовы встать на путь исправления. Так, заключенный может провести четыре года в обычной тюрьме или тюрьме с более строгим содержанием, но последние два года своего срока — в Вицвиле.
В любом случае, попав в Вицвил, заключенный в первую очередь оказывается в его центральной части, где проходит трехмесячный карантин. Это наиболее основательно охраняемый участок тюрьмы. Здесь, в небольших двухэтажных зданиях, заключенные проводят выходные и вечера, здесь они едят. Я захожу в одну из — нет, я не могу назвать это «тюремной камерой» — комнат. Она выглядит полноценным частным пространством, Кровать, туалет, книги, журналы, телевизор, компьютер. Да, Фейсбука нет и быть не может: на компьютере можно только играть, ну и писать. Следят ли сотрудники тюрьмы за кругом чтения своих подопечных? Да, и осужденный за педофилию вряд ли сможет купить каталог детского белья.
Интересно, если меня поместить в такое помещение, я бы, наверное, смог много написать? Иной мысли не возникает. Сравнивать эту комнату с гауптвахтой я не могу: там я спал на деревянном лежаке прямо на бетонном полу.
* * *
Заключенные Вицвила идут работать, проходя через контрольно-пропускные пункты. Рабочих зон две. Одна контролируемая: в ней нет охраны, но она окружена забором с камерами и тепловизорами. Здесь находятся цеха, мастерские, конюшни и амбары. Дальше — сельскохозяйственные угодья, они вообще никак не охраняются, раз в три часа бригадир приходит проверить, как работают заключенные и на месте ли они.
Но, прежде чем попасть на какую-либо работу, узники Вицвила проходят тесты.
В ангаре, где работают психологи, отвечающие за профессиональную ориентацию, я встречаю грустного интеллигентного человека в очках, который собирает большой деревянный пазл. Я начинаю задавать ему вопросы, но он качает головой: «Нет, я не психолог, я заключенный, несколько дней здесь, прохожу тестирование». Да, если человек сидит и форменных штанов не видно, ты не сможешь отличить здесь заключенного от сотрудника.
Тех, кто отвечает за профессионализацию обитателей Вицвила, двое. Одна до работы здесь была детским психологом, второй был слесарем и преподавателем ремесла. Они занимаются тем, что проводят первоначальные курсы профориентации, которые длятся от 2 до 10 дней, и ежемесячную оценку. Заключенные заполняют анкету на 17 страницах, демонстрируют свои навыки на самых разных станках и инструментах. После прохождения тестов им могут дать рекомендацию получить образование. Иногда заключенные учатся за пределами тюрьмы. От ежемесячных тестов может зависеть повышение зарплаты, которая складывается из 80% основной ставки, 10-процентной надбавки по решению бригадира и еще одной надбавки по рекомендации психолога. Базовая ставка для заключенного — 26 франков, но обитатели Вицвила получают на руки только 60% заработанных денег: остальное станет для них стартовым капиталом, когда они выйдут на свободу.
Эти два психолога — страшно симпатичные ребята, и они очень увлечены своей работой. «Это так важно, чтобы человек, даже находясь здесь, сделал свой выбор и чему-то научился. Или реализовался в том, что умеет. Но никого заставить нельзя. Только самостоятельные решения».
В мясном цехе кухни я знакомлюсь с Карлосом, нелегалом из Доминиканской Республики, — очень тщательно подстриженная бородка, яркий камень в сережке. Он орудует огромным ножом, разделывая мясо, которое будет упаковано и продано. Он сделал свой выбор: «Здесь я получил огромный опыт — не в каждом месте можно увидеть столько, сколько в Вицвиле, я здесь уже 30 месяцев. Когда я освобожусь, я вернусь в Доминикану, я не могу остаться в Швейцарии. Но здесь я получил профессию повара и займусь этим дома. Только там мне нужно будет пройти курс по приготовлению овощей. Мясо всюду одинаковое, а помидоры разные».
Бесик жалуется мне, что ему не разрешают работать на тракторе, хотя у него есть права.
— Почему? Тут же стараются, чтобы все работали по специальности?
— Это только для европейцев! Тут вообще все хорошее только для европейцев. К католикам привозят священников, к мусульманам — мулл, а я хотел исповедоваться, просил православного батюшку. Не обязательно грузинского, пусть русского! Нет, говорят, нигде нет поблизости православной церкви.
* * *
В контролируемой зоне Бесик, Томаш и Миша копнят сено вместе со своими гражданскими напарниками — тут все трудятся вместе: заключенные и сотрудники, мужчины и женщины. Нет, женщины не отбывают здесь наказание, но они здесь работают. Бесик, который ведет себя как анекдотический южанин, откровенно счастлив, что размахивает вилами бок о бок со статной блондинкой — ему откровенно не хватает женского общества.
Ханс-Рудольф Шварц, директор Вицвила, убежден, что присутствие женщин — а их здесь примерно треть из 157 сотрудников — рядом с заключенными благотворно. Отбывающие наказание начинают придерживать язык, говорят тише и поддерживают умение общаться, которое легко утратить. За шесть лет в обычной тюрьме, говорит Шварц, заключенный теряет обычные социальные навыки. В Вицвиле это не так.
Седой и подтянутый Шварц был школьным учителем, офицером в танковой дивизии, пять лет работал директором школы в Колумбии — самой большой швейцарской школы за границей страны. Потом он шесть лет был директором тюрьмы в Люцерне. Десять лет он руководит Вицвилом. Благодаря армии и Колумбии я знаю, говорит Шварц, что такое безопасность, благодаря педагогике — что такое воспитание.
Но за несколько часов нашего разговора Шварц почти не говорит о безопасности. Он с видимым удовольствием рассказывает об экономических показателях Вицвила: при годовом обороте в 24 миллиона франков учреждение зарабатывает 10 миллионов. Но с куда большей страстью Шварц говорит о воспитании. Его миссия — вернуть обществу людей, которые полностью ресоциализированы.
Шварц показывает схемы и таблицы, этический кодекс сотрудника Вицвила, говорит о важности совместной работы сотрудников и заключенных, об индивидуальном подходе к каждому, о том, что заключенные три раза в месяц проходят психотерапию, о важности правильного подбора профессии и обучения.
Я спрашиваю директора учреждения, сбегают ли отсюда, ведь все-таки работа без надзора тюремной охраны должна быть большим соблазном.
— Пять-семь человек ежегодно пытаются бежать, но обычно всех ловят. Кому-то удается сбежать за границу: за 10 лет моего директорства в Вицвил не вернули всего 20 человек. Риск побега тем выше, чем тяжелее преступление, которое совершил заключенный. Но наша задача и заключается в том, чтобы помочь человеку измениться, и если у него нет серьезных психических проблем, то это возможно.
— Вы согласны с Руссо в том, что каждый человек по своей природе добр?
— Как просвещенный человек, я считаю, что любой человек исправляем. Каждый ищет успеха, крепких личных связей, признания. И если бы я не верил в исправление, я бы не смог здесь работать. А если проект Вицвила не будет развиваться, то вернутся старые тюрьмы, целью которых была — и остается — не ресоциализация, а просто наказание. Впрочем, если вы ссылаетесь на швейцарца Руссо, то я процитирую русского писателя. Солженицын говорил, что тюремное заключение и связанное с ним страдание очищают человека, делают его лучше.
Директор самой необычной швейцарской (да и только ли швейцарской?) тюрьмы и не подозревает, что попал в одну из самых больных точек бесконечного русского спора о преступлении и наказании. И я отвечаю Шварцу, что я сам в этом споре на стороне не Солженицына, а куда менее известного на Западе Варлама Шаламова, который считал тюрьму абсолютным злом и исключительно отрицательным опытом. Впрочем, оба этих писателя были политическими заключенными.
— Мы имеем дело с теми, — говорит Шварц, — кто получил в жизни не самые лучшие возможности. Криминальное окружение повлияло на их судьбы, но я надеюсь, что ресоциализация в Вицвиле даст эффект длиной во всю жизнь. Правильное окружение и правильная работа помогают по-новому стартовать и дают шанс.
И тут я понимаю, что мне напоминают слова и директора Вицвила, и тюремных психологов, отвечающих за профессиональную ориентацию. Это навеки выученная в школе фраза из советской конституции «От каждого по способностям, каждому по труду». Кажется, я не узнал ничего нового про Швейцарию в Вицвиле: все та же установка на эффективность, лишенный пафоса гуманизм, вера в свободу выбора, готовность постепенно улучшать мир. Но я понял важную вещь про собственное прошлое. Весь этот день я действительно сравнивал несопоставимое. Нужно было сравнивать не реальные исправительные заведения, а разные представления о наказании и исправлении. И тот идеальный мир, который хотели построить в сильно идеологизированном тоталитарном обществе, на практике оказывается хорошей тюрьмой.
* * *
В принадлежащем учреждению магазине, где продавец — заключенный, я пью яблочный сок, покупаю кусок сыра и упаковку сушеных груш.
Вокруг — поля, где видны работающие люди. Пространство между ними и свободными землями кантона Берн разомкнуто, непреодолимых препятствий нет. Кажется, это идеальная тюрьма, где утопия иронически смыкается с антиутопией: заключенные не только не думают о побеге, но некоторые и хотят остаться. Впрочем, это не отвечает на вопрос, действительно ли они хотят ресоциализироваться. А 39% заключенных Вицвила сидят здесь повторно.
«Про Гельвеция» и редакция Reportagen благодарят Дмитрия Гавриша за помощь в создании материала.
COLTA.RU благодарит главного редактора журнала Reportagen Даниэля Пунтаса за предоставление права на публикацию текста.
Источник: Colta
