репетиционный момент (фото ИТАР-ТАСС)
Почему в подвале на Патриарших решили продолжить работу, «Новой» рассказала драматург, автор создающейся пьесы Елена Гремина.
— Случай Магнитского отозвался международным эхом. Вы из-за этой «жизни после смерти» решили продолжить работу?
— Да, из-за того, что вмешивается реальность! Идет война вокруг «списка Магнитского». С одной стороны, прямо по Салтыкову-Щедрину, фигуранты из списка ездят упрашивать, чтобы их не включали, оправдываются и унижаются «за бугром». С другой — здесь, на местности, врут, что погибший пил, что был кокаинистом (!), короче, сам виноват, что умер в камере.
Мы взялись за вторую часть, потому что первая сделана в разгар медведевской оттепели, когда еще была надежда. Среди правоохранителей ходили слухи, что могут снять погоны с тюремных врачей, ждали реформ. Сейчас стало ясно — ничего не изменится. История Магнитского воплощает отсутствие надежды: никто не наказан.
И главное — к продолжению работы нас толкнула попытка снова инициировать дело против Магнитского. Это второй раз во всей мировой истории после Кромвеля. Оливера Кромвеля судили посмертно, сейчас хотят посмертно судить Сергея Магнитского. На наших глазах все двинулось в Средние века…
— И мы стремительно погружаемся в средневековую топь с каждым днем процесса над «салемскими ведьмами-2012», который идет в Хамовническом суде. Процесс Магнитского и процесс над Pussy Riot внутренне связаны логикой бесчеловечного отношения к обвиняемым?
| Репетиционный момент/ИТАР-ТАСС |
— Несомненно. И при этом обвинители Pussy Riot все время говорят о традиции.
У нас всегда те, кто употребляет слово «традиция», обычно требуют чего-то кровожадного. Говорят: «кощунницы» и те, кто за них заступается, нарушили традицию! Так вот, я хочу напомнить: традиции у нас есть и иные. В начале XVI века был знаменитый спор иосифлян с нестяжателями. Иосиф Волоцкий настойчиво предлагал ввести инквизицию на Руси: открылась «ересь жидовствующих»; имелись в виду не этнические евреи, а некое отступление от православия, которое было обнаружено. И Иосиф писал Василию III, отцу Ивана Грозного: давайте, мол, сделаем, как в Европе, еретиков во славу Божию будем истреблять, сжигать. В подтверждение своей логики обильно цитировал прецеденты из Ветхого Завета. Тогда заволжские старцы, последователи великого Нила Сорского, тоже отправили письмо. Вдохновенно написанное, его можно прочесть в сборнике «Памятники литературы Древней Руси», а дошло оно до нас в «Древней Российской вивлиофике» (т. XVI, изд. 2-е, 1792, стр. 423).
Там старцы замечательно логично, прецедент за прецедентом, опровергли очень красноречиво все доводы Иосифа Волоцкого, в том числе и на поле богословия. На каждый его пример старцы выставили примеры из Нового Завета, говоря, если вкратце: Господь сам знает, кого карать и каким образом. Его полномочия нельзя узурпировать, а дело христианина — любовь и умение прощать не семь, а семижды семь раз.
И тогда, в 1505 году, эта точка зрения победила! В век, когда горели костры в «просвещенной Европе»: в Испании, Италии, Франции, Фландрии, когда сожгли Джордано Бруно, Жанну д’Арк и Савонаролу, и тысячи людей. А у нас в России не было инквизиции. До момента, когда ее ввел атеист Петр Первый, — не из религиозных вовсе убеждений, а отстраивая империю, укрепляя «вертикаль власти», но это другая история.
Так я о том, что «традиция», к которой все время апеллируют сторонники жестких мер, — это вовсе не что-то непременно кровожадное. Это письмо Заволжских старцев и Нил Сорский, тоже наша традиция. И Пушкин, который вслед за Горацием говорит: «…в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». И когда наши писатели-деревенщики (над выворачивающими душу распутинскими «Деньгами для Марии» я когда-то рыдала) требуют, чтобы наказание «Пуссям» было уголовным, они в этот миг отворачиваются не только от традиции, но и от Нила Сорского, Пушкина и Толстого.
— Что станет плотью повествования: новые документы?
— Новые свидетельства. Ряд бывших сотрудников ФСИН, на глазах у которых все происходило, согласились нам рассказать, как это было. Но я не могу сейчас их светить: мы гарантировали анонимность.
— Историю Магнитского театр теперь уже знает назубок, остались в ней неожиданности?
— Лично меня больше всего задело одно открытие. Все резонансные дела — и Магнитского, и Pussy Riot — не специальные жестокие расправы с инакомыслящими. Или с неудобными, или с наступившими власти на хвост. Это — будни системы. Так поступают с любым, кто в эту систему попадает. То, что прямо сейчас происходит с тысячами людей, про которых никто не знает. Мне было бы даже легче принять, если б за всем этим стояла расправа с инакомыслием. Нет! Это просто рядовое отношение власти к своему народу.
У нас сейчас идет параллельная работа над двумя вещами. Кроме «Часа восемнадцать-2» мы занимаемся большим проектом — театральным альманахом «Песни нашей тюрьмы», который посвящен необходимости тюремной реформы в современной России. Для проекта собрано огромное количество материала; есть, например, история женщины, молодого бухгалтера в турфирме. Турфирму уличили в том, что она неправильно выписывала путевки. Бухгалтерша выполняла распоряжения директора — и вот она два с половиной года находится в тюрьме. До следствия. Думаете, это с ней расправляются конкуренты? Нет, перегруженный следователь приходит раз в полгода, а перегруженный судья раз в полгода штампует ей продление ареста. На гражданскую целесообразность, на простую гуманность и следователю, и судье наплевать. И двое детей два с половиной года не видят мать. Заметим, вина бухгалтерши еще не доказана, это просто следствие. Так власть относится к народу. И это то, что должно быть изменено во что бы то ни стало.
— Теперь, когда убийство Магнитского в тюрьме можно считать доказанным, какой круг персонажей выбирает театр?
— В центре по-прежнему будет стоять он сам. История денег, приключения миллиардов, которые распилили, мне безразлична. Меня больше всего волнует общение с Натальей Николаевной Магнитской и то, что ее сын в эту историю попал, в общем, случайно. Он был всего-навсего наемный специалист, который зарабатывал деньги для своей семьи, не правозащитник, не герой, не человек, который решил изменить режим. Обычный человек. И он попал между своими работодателями, которым удалось уйти невредимыми, и силовиками, которые, как мы видим, у нас вне закона. Одни остались безнаказанными за счет погон, другие — за счет гражданства. И ему пришлось за всех ответить, и сделал он это невероятно достойно. Это история человека, который в результате ужасного испытания стал героем. Его смерть оказалась этапом в жизни общества: открылись чудовищные вещи в системе.
Стало ясно — суд над убийцами невозможен. Если их будут судить, разверзнется бездна. Виновные получили повышение, врачей оградили, боясь, что они что-то расскажут о буднях тюрьмы. Ясно же, что если в тюрьме сидит авторитет и ему нужны наркотики, значит, у него будут эти наркотики. Рутинная жизнь тюрьмы слишком страшна, чтобы про нее можно было говорить. Сама система устроена так, что не дай бог эту систему тронуть, не дай бог, чтобы в этой системе кто-то заговорил. И тут тоже причина, почему они все ушли от ответственности.
Мы взяли в ходе работы десятки интервью и поняли: эта машина берет в расход не только жизни тех людей, которые попадают в мясорубку, но и души тех, кто эту мясорубку обслуживает. Конвейер бесчеловечности, который себя все время воспроизводит.
— Выход есть?
— Есть! Я уверена, что если бы была политическая воля, это можно было бы реформировать. Навязший пример — реформа МВД Грузии. В советское время грузинские менты были такие, как наши сейчас. Растленные взяточники. Сейчас ничего подобного нет. У нас тоже может получиться. Если власти действительно этого захотят.
— Когда был поставлен спектакль «Час восемнадцать», общество находилось в ином состоянии, чем сейчас. В промежутке между двумя спектаклями про Магнитского произошла радикализация общественного сознания. История Магнитского, его стойкости и сопротивления, в этом какую-то, пусть крошечную, роль сыграла?
— Бесспорно. Но только у меня нет никаких восторгов по поводу нынешнего общественного состояния. Люди живут между «валить отсюда!» и равнодушием. После полной надежд зимы 2012 года идет широкое наступление реакции. Некие силы получили сигнал, что можно практически всё. Власть сказала себе: нас поддерживает большинство, а с людьми, которые участвуют в митингах, не о чем разговаривать, это враги народа, которые получают деньги из-за бугра.
Вот поэтому я против конспирологии. На самом деле конспирология оптимистична. Легче считать, что есть некая злая воля, как у профессора Мориарти в новеллах о Шерлоке Холмсе, где вся преступная жизнь организована по замыслу одного бесконечно умного человека. Гораздо страшнее представить, что против тебя — теория хаоса, беспорядочных мелких движений, и все вместе они создают эту чудовищную машину.
— Спектакль «Час восемнадцать» в чем-то изменил Театр.doc?
— Да, этот материал изменил театр. Изменил нас. Когда ты понимаешь, как хорошо оснащенная машина поглощает людей и как это прочно оборудовано, начинаешь видеть мир иначе. Со мной это произошло. Как если едешь по эскалатору, стоишь на шпильках, в пышной юбке. И вдруг рядом ремонт другого эскалатора, и ты видишь: под тобой зубчатые страшные колеса, которые тебя перемелют в минуту, если ты туда упадешь. И ты не можешь уже видеть эскалатор, как раньше, ты знаешь, что внутри.
Это первый спектакль, в котором мы отказались от своей ноль-позиции, принятой раньше, когда все свидетельства для нас были одинаково важны, когда мы ни на чьей стороне, что бы нам ни открылось.
— А вы по-прежнему считаете, что ноль-позиция сегодня плодотворна?
— Это очень большой вопрос. На самом деле сейчас — главный. Момент таков, что она может стать маркером твоего равнодушия. У нас нет состязательного правосудия, у нас есть судья, а у него установка, что оправдательный приговор вынесен быть не может.
И что ты должен делать? Освещать ситуацию объективно? Или встать на чью-то сторону и кричать, как Золя, «я обвиняю!»? Ноль-позицию у нас отнимают: за одну точку зрения ты вписываешься в истеблишмент, а за другую никогда не получишь финансирования на свои проекты. Но все-таки нельзя принимать логику лжедокумента. Если ты хочешь исследовать реальность и узнать о ней больше, губительно отказываться от ноль-позиции: тогда твой внутренний фильтр, твое «чувствилище», как говорили древние греки, отринет все, что будет вне твоих догм. И ты будешь обслуживать только свою точку зрения, а лучшие, самые интересные вещи не узнаешь. У меня не раз бывало так, что в ходе сбора материала совсем другая идея, чем та, что присутствовала изначально, становилась доминантой. Самое большое сокровище в исследовании — умение быть полностью открытым. Чтобы идеолог в тебе умер. И ты смог воспринять все, что можешь увидеть, как художник.
Но тут же встает вопрос: как это накладывается на контекст? Всем ли можно давать трибуну? И все ли речи транслировать? Где надо остановиться? И где мы соскальзываем в равнодушное потирание рук: вот я вам показываю точно, как бывает… А это еще получается беззубым, теряет остроту, становится дозволенным… Тут очень тонкое поле. Не только театра.
— Первая часть спектакля была драмой возмездия, она апеллировала к высшему суду. А вторая?
— Пока это мрачная фантасмагория, где пытаются судить мертвеца, доказывая, что он преступник. У нас есть эпизод, когда Путин и Обама обсуждают «список Магнитского», но мы не знаем, что это за разговор, знаем только, что после него рассмотрение списка отложилось. Хочется узнать, что об этом думают наши зрители, будет интерактивный момент, мы представим нашу версию.
— Doc последовательно дрейфует в сторону политического театра, от театра фиксации социальных реалий и типов. Вы сознательно взяли на себя роль общественных обвинителей?
— У нас есть такой договор: «…от службы не оказывайся, на службу не напрашивайся». Так получилось. Случайно. Театр по-прежнему вне политики — в смысле, что мы не обслуживаем и не будем обслуживать ни одну из идеологий, но мы делаем временами острые спектакли. И все равно — нельзя становиться одержимыми Путиным и злом его режима (это я себя заклинаю, погружаясь в документальный материал для наших будущих спектаклей). И зло режима для меня не только суды и репрессии нынешние, но и то, от чего эти суды призваны отвлекать, — отмена социальных лифтов для бедных, развал здравоохранения, кастрация образования, отсутствие социальной защиты, беспредел в системе наказаний, и главное — отсутствие политической воли с этим реально бороться. Но это будет поражение наше, если мы будет жить тем, что мы «против», а ведь главное — это «за». За что мы, что мы любим, что для нас главное? Ненависть к режиму не может быть главным. Главное — это все равно любовь к тому, во что мы верим. Тогда мы будем прочней. Не так быстро выгорим.
Надо жить и работать, не сливая при этом своей позиции по возможности. Тут много вариантов того, как люди это делают. «Так проще», а придумать, почему так правильно, — мы все мастера.
И готовиться к бегу на длинную дистанцию — потому что режим силен, друзья, не заклинайте себя, что оковы тяжкие падут — не падут они! — в том числе потому, что многие рядом с нами, и не только жулики, воры и приспособленцы, его поддерживают по самым разным причинам. К бегу на длинную дистанцию, тяжелому и требующему сил, и скорей всего не только без медали, но и без финишной ленточки в конце.
— Когда премьера?
— В сентябре.
АВТОР МАРИНА ТОКАРЕВА
оригинал
http://www.novayagazeta.ru/arts/53825.html
