Неизвестность и опасность дарят на время взгляд сквозь, и я вижу.
Вот Вася, ему еще неизвестно сколько томиться. Следствие нынче неторопливое, это раньше прокуратура мешала быстро расследовать, а сейчас следователи продлевают сроки по делу у своего начальника и то, что раньше расследовалось полгода, теперь нельзя заканчивать раньше, чем через год. Вася, конечно, надеется на оправдательный приговор и в последнее время даже сурово уверен в нём. Но когда делу уже скоро год, а обвинение особо тяжкое, а Вася хоть и МЧС, но полковник, взятки множественные, плюс арест, и пусть писано все криво оперативными вилами на мутной воде – какие еще нужны доказательства суду?
На самом деле, ни в чем он не уверен и понимает, что жена и дочь, дом, хозяйство, а он очень хозяйственный. Вася боится. И я не расстраиваю его своими прогнозами, они его раздражают тем, что сбываются — ну так зачем бередить. Хапнет еще и без меня. Он напоследок пытается выхватить у меня что-то по его делу, он верит в волшебное озарение системы и исправление чудовищной ошибки в отношении него – ведь надо только объяснить. Я бросаю фразы коротко, не до того, остались минуты, но он думает не о них, а о своих злых годах впереди. Он так живет, и он прав. А я уезжаю, и у меня своя правда.
Евгений – жесткий, шестой десяток. Волосы – тускнеющий, но еще ёжик, руки выдают силу, глаза – ум. Недюжинный во всем. Ему не страшно. Он думает. Жена красива и беспощадно молода, трое детей, отец стар и ему не отпущено времени на долгое ожидание. Бизнес в минус, уголовное дело в плюс, что удивительного? Он знает, что выйдет. Он просчитывает варианты. Приговор уже состоялся, он нелеп и можно обжаловать, но мы знаем, что шансы около нуля – дело расследовано и «сопровождено» бывшими коллегами. В КГБ он стал подполковником, а в ФСБ – обвиняемым, затем осужденным, без права на обжалование приговора. То есть право жаловаться есть. Но приговор останется. Дураков в суде нет. Он уедет вскоре после меня, я не волнуюсь за него.
Александр, бывший начальник отряда в колонии общего режима, добрый и простой парень. Осудили за вымогательство взятки в виде бутылки коньяка у освободившегося условно-досрочно зэка. По приговору он сначала получил бутылку, а затем начал ее вымогать. Жалобу апелляционную ему я написал, писалось легко, как всегда это бывает для хороших людей, и апелляция услышала, как почти никогда не бывает для хороших людей, но переквалифицировали, убрали вымогательство, наказание снизили и режим сменили со строгого на общий, всё неплохо. А что доказательств получения взятки нет вообще, как-то забылось на радостях.
Обнимаю всех. Пошёл, зовут.
Шмон на выходе, ожидание автозака. Ожидание в автозаке. Путь на вокзал. Я не вижу, куда едем, но город чувствую, мы не на сам вокзал, что естественно, а в закуток, мимо которого я проезжал сотни раз и не обращал внимание. А сейчас меня с несколькими парнями и женщинами по одному заводят в вагон, и мы идем мимо собак со злыми глазами и вертухаев с пустыми глазами, быстро, нас подгоняют, мы – скот, даже хуже, от нас нет пользы. Город, я слышу его шум и вижу людей вдалеке и мне странно, я в городе и нет. Нас нет для людей и города, где я так долго прожил и постоянно был кому-то нужен, чему иногда раздражался, и вот его шум и запах, но я вычеркнут.
Шмон в вагоне, их много будет, этих шмонов, на каждом входе куда бы то ни было и на выходе. Делаешь все быстро и спокойно, мысль, что у тебя нет ничего своего и везде чьи-то руки, усваивается моментально, иначе не выжить.
Камера в вагоне, в «столыпине», это купе, только мест там не четыре, там вообще нет мест, там заполняемость, там по три полки с двух сторон и все это на двенадцать человек.
Решетка, как же без нее, закрашенное окно, сквозь проплешины которого я смотрю на перрон, нас прицепили к поезду. Люди идут вдоль поезда и смотрят сквозь этот вагон, смотрят сквозь нас, как раньше смотрел я, и не видят, как не видел я.
Впереди транзитные хаты в пересыльных централах, в которых по восемь шконок на три десятка человек. Забытье по очереди на час.
Шмоны, шмоны, шмоны. Туалет – три раза в сутки. Я слышу, как женщина просит вертухая вывести ее в туалет, она немолода и больна, я слышу, ЧТО он ей говорит, и КАК он смеется и больше никогда не называю конвоиров сотрудниками, это вертухаи, вертухи, это они топили печи холокоста и это о них писал Ремарк.
Зрения в «столыпине» не нужно, света нет, только мутный дежурный, а слушать нужно, и я слушаю.
Я слышу безысходность в смехе блатного, что в соседней камере, ему в Омск, на особенную «крытку» для таких, он с девяносто четвертого по тюрьмам, он в «отрицалове», и теперь из Краснодара за такую жизнь его везут для перевоспитания к медленной смерти, будут ломать, а способов много, ему еще два года и это будет страшное время.
Сочувствую, хоть и понимаю, что он сидит за что-то очень злое, но он чертовски обаятелен и все женщины, которых везут этим же вагоном, начинают с ним шутить, он просит их говорить. У него нет близких, мать умерла, жены не завел, и женщины он не видел годы, они говорят с ним, он впитывает их голос, а они останавливаются около его камеры, когда их ведут в туалет – все люди.
Женщины время от времени поют, это красиво, и даже вертухи слушают и молчат.
У них у всех страшные срока, от десяти, у всех 228.
Где-то стонет парень, жалуется на судьбу, у него спрашивают, сколько дали ему, он отвечает – семь, люди подбадривают. Он добавляет – месяцев, и люди хохочут. Потом замолкают и забывают о нем.
Мысль, что он слабый, а ты нет, подленькая, но от неё легче.
Пересылка в ИК-2 Екатеринбурга, это чистилище в центре города, в него заходят прокуроры и всякие прочие важные проверяющие, но не видят ничего, ад вечен, но, бывает, вчерашние проверяющие приезжают туда в автозаках и тогда видят, но уже поздно.
В этом аду набирают этап в Тагил, туда, где уже ждут «пряников» на зоне для бывших сотрудников, а «пряники» — это те, кто только приехал и еще мягок. Сколько бы мы не просидели на централах и чего бы не повидали на этапах, и кем бы ни были в прошлых жизнях, там мы будем «пряниками», нас будут пытаться съесть и многих съедят, но до этого еще дожить.
Мы преступники, поэтому родственники ничего о нас не знают, это запрещено: пока мы не приедем в зону, с нами нельзя связаться, эти недели мучительны для них, но кому есть дело до этих мучений.
Я проживу, и все могут это прожить, система отмеряет бед ровно по силам, это вековой опыт, она не ошибается.
Но этот ритм, перестук колес этих вагонов – то, что я буду помнить. На глазах моих останется третье веко – калька, через которую я смотрю на мир, это окно «столыпина» с проплешинами, через него я вижу простые радости и их истинную цену, вижу, как всё проходит, как проходят мимо люди, как они смотрят сквозь вагон, в котором я, в котором такие же другие и нас много, но выйти из него мы не можем – мы вычеркнутые люди в глухом вагоне с замазанными окнами.
Текст: Алексей Федяров
Иллюстрация: Вера Демьянова
