Михаил ШЕВЕЛЁВ
Никто никогда ничего бескорыстно не делает, и Илья Фарбер такой же. Просто корысть бывает разная, а не только денежная и карьерная
Может ли человек по фамилии Фарбер бескорыстно помогать деревне? Таким вопросом задался прокурор на первом процессе по делу Ильи Фарбера, москвича, приехавшего в тверское село Мошенка, работавшего там учителем и обвиненного в вымогательстве взятки в триста тысяч рублей у подрядчика при ремонте местного дома культуры, который Фарбер заодно возглавил. Совместными усилиями прокурор и присяжные нашли ответ на этот вопрос: не мог. Илью Фарбера признали виновным и осудили на семь лет колонии. Верховный суд не согласился с таким решением, и был повторный процесс, уже без присяжных, но результат оказался такой же – семь лет и один месяц под стражей.
Ни одно судебное решение за последние лет десять не вызывало такой реакции. Им практически в одних и тех же выражениях возмутились люди, которые даже фамилии друг друга слышать спокойно не могут – от Сергея Пархоменко до Максима Шевченко, от Аллы Гербер до Андрея Малахова. Про несправедливость в отношении Ильи Фарбера уже написаны тома и рассказаны все подробности. По версии тех, кто ему симпатизирует, такой запредельно жесткий приговор – личная месть Фарберу со стороны одного из деятелей местного отделения ФСБ за то, что одна местная жительница выбрала первого, а не второго; обвинения строятся на голословном оговоре; все происходящее – средневековое варварство.
Остались еще две судебные инстанции в России и Страсбургский суд, которые могут опровергнуть виновность Ильи Фарбера. Дальше – только надежда на президентское помилование, но очень слабая; Владимир Путин упорно считает, что миловать можно только тех, кто признал свою вину, и аргумент, что в законе такого не написано, слушать не желает. (Говорят, что это он придумал, чтобы к нему не приставали с Ходорковским, и теперь никого не может отпустить без покаяния, но, так или иначе, Илье Фарберу на эту милость вряд ли стоит рассчитывать.)
Судебные разбирательства еще потребуют какого-то времени. А прокурорский вопрос – про сомнительную способность Фарбера к бескорыстному отношению к русскому крестьянству – уже задан. Присяжные ответили на него по-своему. Очень многие увидели в нем ясный антисемитский выпад.
Допустим, что это не так, нет здесь никакого антисемитизма, сделаем прокурору такую скидку, доведем презумпцию невиновности до абсолютных значений. Предположим, имелся в виду не человек, похожий на еврея, а конкретный Илья Фарбер, на месте которого мог оказаться любой Иванов, Нигматуллин или Осмаев.
Что за человек Илья Фарбер? Какой черт погнал его из Москвы в Тверскую область? Мог он совершить то, в чем его обвиняют, или не мог? И как это узнать, если предмет нашего интереса находится в тверском СИЗО?
Есть разные способы составить представление о человеке. Один из самых верных, хотя, конечно, не безошибочных, – посмотреть на его детей.
Старшему сыну Ильи Фарбера Петру девятнадцать лет, столько же, сколько было его отцу, когда Петр родился. На слово «отец» реагирует заторможенно, ему привычнее «папа». Его самого-то, похоже, Петром называют нечасто; уже, конечно, не подросток, но еще и не вполне юноша. Скоро станет, и вряд ли это юношество будет затяжным: после того, как Илья Фарбер оказался в тюрьме, у Петра образовалось много новых и вполне взрослых занятий – передачи, свидания, общение с адвокатами, еще и журналистам приходится по двадцать раз рассказывать одно и то же.
Назвать биографию Фарбера-младшего стандартной для россиянина 1994 года рождения язык не поворачивается. Когда ему было десять лет, отец отправил его в сопровождении мамы в Китай, где он жил в интернате и учился в китайской школе с углубленным изучением ушу, а папа остался в Москве зарабатывать на их содержание. Когда через пять лет они вернулись, выяснилось, что китайский диплом о среднем образовании в России не засчитывается, и пришлось весь школьный курс, начиная с третьего класса, сдавать экстерном. Зато китайский – устный и письменный – теперь при нем, можно подрабатывать переводами, а это большое подспорье в нынешних обстоятельствах: адвокаты, передачи, поездки в Тверь – все это дорогое удовольствие. А дома – трое младших братьев и неработающая мама (закончила МАИ, но недолго поработала только флористом). Или вот дед перенес операцию на глазах: если случится осложнение – дело плохо. Поступать? Ну, сейчас об этом речи нет, не до того.
Помогать отцу Петр начал два года назад: после аварии и травмы позвоночника тому было трудно сидеть и Петр возил его в Мошенку и обратно, четыреста километров, между прочим, в один конец.
Как она образовалась в их жизни, эта Мошенка? Илья Фарбер мечтал о собственном доме, в Тверской области сельским учителям обещали землю под строительство, а ему это дело нравилось, восемнадцать лет назад он два года учительствовал в другой деревне, Рождествено, и места на Селигере замечательные, и люди в этой Мошенке… Что люди? Ну, мы с ними познакомились, и стало ясно, что надо помогать. Отца, похоже, цитирует.
Устроить жизнь старший Фарбер планировал так: учительствовать в Мошенке, но Москву не бросать, потому что Мошенка – это убытки, а жить на что-то надо. Это «что-то» обеспечивали заказы на архитектурные и дизайнерские проекты авторства Ильи Фарбера. И план работал, жили на два дома, в Москве зарабатывали, в Мошенке тратили, зато чувствовали себя нужными: Илья Фарбер – местным жителям и их детям, некоторые из которых в шестом классе читали по слогам, Петя – папе.
Почва, по словам Петра, реагировала на необычного москвича по-разному. Кто-то ценил и уважал; кто-то беспокоился за детей, которым новый учитель, руководствуясь собственной педагогической теорией, перестал ставить двойки; кто-то, как впоследствии прокурор, хотел понять, что за комбинацию пытается провернуть Фарбер на тверской земле. А есть еще группировка, которая борется за власть и мечтает сжить со свету нынешнюю главу Мошенки, поддержавшую малые дела Ильи Фарбера. Порядочный разброс мнений для деревни с населением в пятьсот человек (двадцать один ученик в школе, первоклассников – одна штука), хотя и не уникальный.
Потом все рухнуло, отца арестовали и приговорили. На суд за все время приехали поддержать Илью Фарбера только двое его учеников, да и то один из них из-за этого своего порыва насмерть разругался с родителями. Свидетели не в счет.
Обидно? Петр Фарбер считает, что разочаровываться в людях неправильно, вот прямо так и говорит. Тоже у отца подсмотрел, похоже. Тот почему двойки не ставил? Потому что способности у всех разные, и главное – не отметки, а трудолюбие: если человек без задатков, но старается, пашет, значит, он свою четверку или даже пятерку заслужил. Вот и с местных взрослых – какой может быть спрос? Это же деревня, здесь каждый приезжий – разговоров на полгода. Как совхоз развалился, у них никакого общего дела не осталось, вот они теперь пьют и меряются, у кого телевизор больше… Не может быть на них никаких обид.
Чистое, ничем не замутненное народничество? Да ладно, все живые люди. Архитектору и дизайнеру Илье Фарберу очень хотелось построить свой дом. В Мошенках сельскому учителю землю под строительство обещали, и это был сильный аргумент в пользу переезда. Обещанное, правда, Фарбер не получил – не отработал положенных пяти лет. А если бы успел стать землевладельцем, интересно, прокурору моральный облик Фарбера стал бы более ясен?
Да бог с ним, с прокурором, в конце концов. Как в деревне-то обстояло с этим делом? Ну с антисемитизмом. В этом месте Петр Фарбер вдруг явно смущается и мнется. Что такое – бывало, значит? Выясняется, что Петя затруднился не в оценке народных чувств, а в выборе слов для его описания. «Фарбер – х…сос» – вот что было написано на заборе дома, в котором они с отцом снимали комнату. Можно, конечно, квалифицировать этот текст как антисемитскую выходку, но это если не знать, что надпись сделана сыном лидера мошенской оппозиции, считающей Фарбера пособником местного режима. (Не надо смущаться, Петр, это бытовая политика: тут нам Алексей Анатольевич Навальный про дворников-узбеков каждый день еще и не такое рассказывает, и остальные претенденты на московскую мэрию стараются не отставать.)
На самом деле теория еврейского заговора популярностью в Мошенке не пользуется. Там самое оскорбительное слово в межэтническом, прости господи, дискурсе – «москали». И относится этот термин ко всем москвичам и петербуржцам, перебравшимся на свои дачи в Мошенке, не исключая, разумеется, и Фарберов. Ничего личного, просто понаехали.
А как насчет уехать из этой страны, проще говоря, свалить – не обсуждалась такая идея в семье? На этот вопрос Фарбер-младший отвечает так: вот папа сейчас в тюрьме, про которую принято думать, что там ад, и люди, попав туда, превращаются в зверей. А папа считает, что, кто в тюрьме не приживается, тому и на воле всегда будет плохо. То же самое и с отъездом – у кого в одном месте не получилось, тому везде жизнь будет не в радость. Это Петя самостоятельно додумался, уже без отцовских подсказок.
***
Когда меня вызовут в какой-нибудь суд – Высший, Страсбургский, очередной тверской – по делу Фарбера, – я скажу: Петя Фарбер производит впечатление хорошего парня и отличного сына. Человек, который его воспитал, может быть кем угодно – безалаберным авантюристом, непрактичным фантазером, носителем диагноза «маниакальная жертвенность», – но меньше всего он похож на циничного негодяя и расчетливого взяточника. Если судить по сыну. Если Илью Фарбера вообще надо судить.
Но прокурор ведь спрашивал не об этом, напомнит мне судья. Его интересовало другое: мог или не мог человек с этой фамилией бескорыстно помогать деревне? Вот этот конкретный Фарбер, как договаривались, чтоб без этнических обобщений.
Мое мнение – не мог. Потому что никто никогда ничего бескорыстно не делает, и Фарбер такой же. Просто корысть бывает разная, а не только денежная и карьерная. Возможность почувствовать себя человеком, который берет меньше, чем положено, и отдает больше, чем должен, – это соблазн посильнее многих сумм. Не все ему поддаются – это правда. Но все-таки бывает, с людьми самой разной национальности такое случается. А в некоторых случаях эта алчность даже передается по наследству. Вот хоть на Фарберов взгляните.
