Мария Эйсмонт, PublicPost
Председатель общественной организации «Офицеры России» Антон Цветков регулярно бывает в центре внимания. Он первым побывал у вывезенного российскими спецслужбами из Украины активиста Левого фронта Леонида Развозжаева в СИЗО и заявил, что следов пыток не обнаружил. Позже его коллеги по общественной наблюдательной комиссии, осуществляющей контроль за соблюдением прав человека в местах принудительного содержания (ОНК) Валерий Борщев, Зоя Светова, Любовь Волкова и Лидия Дубикова тоже посетили Развозжаева, рассказали, что пытки были, и отказались сесть с Цветковым за один стол на программе телеканала «Дождь».
Цветков известен своими радикальными предложениями, например, изолировать одного из фигурантов «Болотного дела» Максима Лузянина от общества, илиперевести ответственность за неповиновение полиции из разряда административной в уголовную. Цветков обвиняет Михаила Федотова в фальсификации выборов в СПЧ, куда он баллотировался, но не прошел первичный отбор, и при этом сам намерен добиваться исключения некоторых своих коллег по ОНК из комиссии, обвиняя в пиаре и намекая, что они коррумпированы. Будучи правозащитником, Цветков не скрывает своей нелюбви к участникам «Стратегии-31» и периодически выступает на стороне правоохранительных органов: его организация защищает бывшего заместителя начальника «Бутырки», обвиняемого по делу Магнитского, и полицейского, утверждающего, что его укусил Гарри Каспаров.
Антон Цветков входит в невероятное количество общественных организаций. Он является членом президиума Общественного совета города Москвы — председателем комиссии по защите прав граждан и их объединений, взаимодействию с правоохранительными и судебными органами, а также руководителем межкомиссионных рабочих групп по общественному контролю за реализацией государственных программ города Москвы: «Развитие транспортной системы на 2012-2016 годы» и «Безопасный город на 2012-2016 годы»; председателем Общественного совета при Управлении Федеральной службы судебных приставов по городу Москве; заместителем председателя общественного совета при ГУ МВД России по городу Москве; председателем общественного совета при УВД по ЦАО ГУ МВД России по городу Москве; членом общественного совета при ГУ МВД России по ЦФО; членом общественного совета при главном командовании Внутренних войск МВД России; членом Союза журналистов России и даже руководителем рабочей группы «По общественному контролю и усовершенствованию системы распространения билетов в Большой театр».
— Вы входите в огромное количество различных советов и комиссий, а теперь еще хотите стать и членом СПЧ (Совет по правам человека при президенте — прим. ред.). Зачем вам столько организаций? Это же так много работы.
А вы поспрашивайте везде, и вы удивитесь, узнав, что я там самый активный, ну или один из самых активных. Мне это нравится, мне просто все интересно. Посмотрите на хваленый СПЧ, который должен заботиться о правах человека. Мошенники! Из 180 заявок 100 были отклонены на стадии рабочей группы. Мою заявку знаете, почему отклонили? По формальным основаниям: они выкинули из нее мое согласие на обработку персональных данных. А у нас есть аудиозапись: наш сотрудник звонил туда и ему сказали, что с нашими документами все в порядке. Мошенничество? Мошенничество!
Понятно, что я войду в СПЧ, это даже не обсуждается, туда вошли несколько наших людей. Сейчас мы протащили туда Брода (директор московского бюро по правам человека Александр Брод был исключен из списка кандидатов в члены СПЧ, из-за чего объявлял голодовку в знак протеста. В итоге Владимир Путин согласился включить его в совет), пикет выставляли бессрочный. По Броду — это только первый шаг. Зачем мне СПЧ? Они ничего не делают для офицеров. Мы, конечно, и без СПЧ решаем эти проблемы: уж чего-чего, а должностей у меня до фига.
— Почему вы так хотите, чтобы ваших коллег по московской ОНК — Борщева, Светову и других — уволили?
Да я ничего не хочу. Я хочу, чтобы они выполняли свои обязанности. Член ОНК — это не право, это обязанность. Я сделаю все, чтобы выкинуть любого человека, который будет злоупотреблять своими правами. Я, между прочим, всех их рекомендовал, все 20 человек. Я в общественном совете Москвы — председатель комиссии по защите прав граждан и их объединений по связям с правоохранительными и судебными органами, поэтому я этих людей рекомендовал в члены ОНК. Они все согласованы у нас.
— И что, вы больше не будете их рекомендовать?
Я не знаю, чьи рекомендации будут нужны на тот момент. Мои действия пока — призвать их к правде. Вы спросите, почему они ходят только по 159-м («экономические», 159-ая статья УК — мошенничество — прим. ред.) и по политическим? Почему не ходят к обыкновенным? Вот я хожу ко всем. Я ни копейки не беру за услуги.
— Они тоже ни копейки не берут.
Да конечно! Да прекратите, прекратите! Да все берут практически. Спросите, сколько запрос от члена ОНК стоит, сколько стоит перевести человека в больницу. В среднем запрос пять, десять, пятнадцать тысяч рублей стоит у них. А на что они живут, как вы думаете?
— Кто?
Кто? Вот я не буду фамилии называть. Я знаю. Мы выясняли эту ситуацию, потому что к нам люди приходят и жалуются. Можете проверить — это так.
— А как я могу проверить, если вы не называете фамилии? Если вы в этом точно уверены, почему вы их не оглашаете?
А кто сказал, что мы их не огласим?
— Вы хотите сказать, что у вас есть документы, компромат на ваших коллег?
Когда покажем, тогда будет «есть». По Световой мы же выложили, была проведена проверка, есть акт, подтверждающий (ее съемку) по Pussy Riot, там целое разбирательство идет.
— Почему вы считаете, что это она их снимала?
Потому что это известно, мы проверили и выявили. Это элементарно проверяется.
— Но там же всех обыскивают на входе и не дают пронести ничего, тем более камеру.
Да нет, ну слушайте, пронести можно. Понимаете, есть члены ОНК, а есть журналисты. Вот я туда иду как член наблюдательной комиссии.
— При этом вы тоже журналист.
Я — член союза журналистов десять лет и горжусь этим. Но я не использую это в каких-то своих целях. Вот было много критики со стороны группы лиц, что я дал по Развозжаеву только ту информацию, которая касалась СИЗО. Но это мои функции — проверять то, что касается СИЗО. На другие функции есть журналисты, адвокаты…
— А вас не удивило то, как Развозжаев там оказался? К тому моменту уже все знали, что он исчез на Украине.
В Москве порядка 8-9 тысяч человек ежедневно находятся в местах лишения свободы. И каждый из них говорит, что он невиновен. Я не следователь, чтобы выявлять, виновен он или нет.
— Речь в данном случае не идет о виновности или невиновности.
И каждый из них говорит, что незаконно задержан. Информацию, касающуюся следствия, я не имею права разглашать.
— Иными словами, вы знали, как он туда попал, но решили этого не говорить?
Иными словами, он много чего мне рассказывал, но я не могу вам это комментировать, потому что это не касается его прав в местах его содержания. А так мы общались минут 45. Я ведь тоже смотрю, где и как использовать информацию. Я могу не довести ее до общества, но если, например, я вижу, что к человеку три месяца не приходит ни следователь, ни адвокат — мы поинтересуемся, почему следствие его забросило.
— Некоего российского гражданина какие-то непонятные люди хватают в соседней стране, куда-то везут, что-то там с ним происходит эти дни, а вас интересует только то, как с ним обращаются в СИЗО?
Я задаю вопросы. Вот они говорят, что человек просидел двое суток со скотчем на руках. Я осматриваю запястье: у него такая же средняя волосистость, как и у меня: все волосы на месте. Они говорят, что у него наручники были надеты на одежду, но все знают, что наручники на одежду надевать нельзя — человек может легко освободиться. Дальше: человек говорит, что провел без еды и воды двое суток и его не пускали в туалет. Если бы это было так, его бы в СК просто не пустили бы, сказали бы: «Сходи помойся!» Развозжаев не кузнец и не тракторист, у него интеллигентное тело, интеллигентные руки. Вы видели руки людей, которые хотя бы час просидели в наручниках? Мое предположение, что он, видимо, сознался в том, что сделал, а потом испугался мести своих, ну или испугался стать нерукопожатным.
— А как он там вообще оказался — в СК? Он же был на Украине.
Я его спросил: «Как вы попали в СК? Вас туда привезли, или вы сами пришли?» Он отказался отвечать на этот вопрос, и я его понимаю.
— Почему вам он не рассказал, а другим членам ОНК рассказал? Уж логично либо всем рассказать, либо никому.
Он рассказал нам достаточно много. Я посмотрел, пытают человека или нет. Его не пытают. Его же осматривали до меня досконально — на нем нет ни одной царапинки. И он мне это подтвердил. Всю остальную информацию в рамках нашей беседы я не имею права оглашать.
— По-вашему пытки — это исключительно физические увечья? А пытки неизвестностью, угрозами жизни близких?
Я не понимаю, что такое пытки. Я понимаю нарушение прав и законных интересов гражданина. Вот мы с вами сидим тут без пятнадцати десять, и я могу сказать, что вы как журналист меня пытаете. У каждого свое понимание о пытках. Причинение физической боли в сознании какого-то человека — это пытка, в сознании другого — это просто причинение физической боли. Тогда пыткой можно назвать то, что человек находится в СИЗО — он привык жить в апартаментах, а его поместили в камеру 8 квадратных метров.
Каждый раз, когда они (некоторые члены ОНК) говорят о пытках, я проверяю и никаких пыток не нахожу.
— То есть в Москве никого не пытают?
Мордовия, Карелия, Красноярск — там кабздец, но, к сожалению, не зона нашей компетенции. А Москва настолько зашугана правозащитниками — это и хорошо — что каких-то таких пыток практически нет. Бывает, если человек себя по-хамски ведет, ему могут чего-нибудь сделать.
— Чего-нибудь — это что? Избить?
Ну что-нибудь. Отношение по медицине сложное — медицина очень слабая во ФСИНе. Но она такая же слабая, наверно, как в наших государственных клиниках. Если в государственную клинику пойти — лучше не будет, во ФСИНе еще побольше ответственности.
— Неоказание медицинской помощи Магнитскому — это пытка?
Там сложный момент по поводу неоказания медицинской помощи. Кратова — обвиняемого по делу Магнитского — мы же защищаем. Мы проводили исследование, приглашали независимых экспертов, и они не выявили вины Кратова. Человек был болен, человек умер.
Задача ОНК — не допустить таких ситуаций. И я, и Борщев были уже членами ОНК на тот момент. У нас уже были полномочия по проверке. Значит, мы недосмотрели. Доля моей вины есть? Есть. И доля вины Борщева есть. Вот я, например, единственный, кто признал: есть доля вины, недосмотрел. И Борщев так должен был сделать, а не бегать и пиариться. Я, когда получаю информацию, довожу ее точно куда нужно, а они бегают и кричат. Вот пример: Волкова устроила истерику, что пропал Лебедев, помощник Удальцова. Ну она же дура! Ну как по-другому назвать? Она приходит в «Бутырку» и спрашивает: «Где мой подзащитный?» Ей говорят: «Здесь его нет и не было». Адвокат вместо того, чтобы профессионально найти своего подзащитного, кричит: «Молния! Срочно! Лебедев пропал из «Бутырки»! Нужна машина объехать все СИЗО». Ну не дура? Зачем объезжать все СИЗО, когда есть телефон? Или покататься решила? Я его нашел за две минуты. Я позвонил в Лефортово, они говорят: «Да, он у нас, мы сами тут видим в интернете, как она истерику устраивает». Поэтому все ее люди и садятся.
— Ну сейчас, по-моему, вообще все люди садятся, кто бы ни был адвокатом.
Ну почему же, третья «Пусси» поменяла адвоката и вышла.
— Вы первый рассказали прессе про то, как Каспаров укусил полицейского.
Не знаю, первый, не первый, но я об этом говорил, да. Там наш адвокат работает по этой ситуации — мы же должны полицейского защищать. Он (Каспаров) реально укусил. Полицейский этот через несколько дней к нам приходил — след был. И сделали экспертизу, и она подтвердила, что это след зубов человеческих. Он так укусил человека, что у того кровь шла, представляете?
— Так есть же съемка задержания Каспарова, на которой не видно, чтобы он кого-то кусал.
Ну вот посмотрите съемку задержания — вы видели, как он верещал?
— При чем тут верещал? Мы про укус.
Ну там видно, как полицейский одернул руку. Я сам этого всего не видел — я в это время организовывал работу судебных приставов с журналистами. Потом мне приходит информация, что Каспаров укусил полицейского. Говорю помощнику: «Пойди, посмотри полицейского — куда, чего укусил». Помощник говорит: «Укусил в кисть, кровь идет». Я говорю: «Ну все, пусть в травмпункт едет». Полицейских кусать нельзя. И вас, наверно, кусать нельзя.
— Почему про вас многие правозащитники говорят, что вы человек из спецслужб?
Потому что эти люди — вруны. Какие спецслужбы? Им надо выдумать некие ветряные мельницы, с которыми им надо бороться. Моя автобиография на моем сайте, и люди могут мне задать вопрос, и я на него отвечу.
— Вы сотрудничаете со спецслужбами?
Я взаимодействую со всеми правоохранительными органами и никогда не скрывал этого, и делаю это в интересах своей организации и людей, чьи права мы защищаем. Что значит сотрудничаю? Вы тоже сотрудничаете! Если вы обращаетесь во ФСИН, например, чтобы получить разрешение поехать к кому-то в колонию, — вы тоже сотрудничаете.
Вы представляете примерно, какие у меня возможности по правоохранительному блоку, если говорят, что я определенный казачок. Мы же понимаем, что если я даже засланный, предположим, то у меня возможностей сделать что-то больше, чем у другого человека. Предположим, что я аффилирован системой. Хотя ни у одной правоохранительной системы нет денег меня нанять. Почему я не иду в чиновники? Нет такой должности, на которой меня устроила бы зарплата. Воровать неинтересно — у меня есть деньги. А должности такой нет. Так вот, у меня вопрос: почему ваши личности — Борщев энд компани — занимаются интригами вместо того, чтобы прийти ко мне? Вот хоть в одной просьбе я им отказал? Я же открыт.
оригинал здесь http://publicpost.ru/theme/id/2583/cvetkov/#.UKZIQCwQ53o.facebook
фото РИА НОВОСТИ, Александр Натрускин
