— Почему ты считаешь датой создания организации ноябрь 2008-го?
— Потому что именно семь лет назад в ноябре в «Бутырке» впервые случилась первая осмысленная очередь. Тогда в российских СИЗО не было ни интернет-магазинов, ни сервиса «ФСИН-письмо», и все стояли в очереди, чтобы передать передачи, в очереди на прием к начальнику, в очередях, чтобы передать лекарства. А в «Бутырку» как входишь, там сразу толпа. Ты спрашиваешь, где здесь что, и сразу видно, что ты «новенькая», и тебе все начинают объяснять. А когда ты приходишь на следующий день, ты видишь там уже других «новеньких», и ты сама им можешь все объяснить. Когда у тебя кто -то сидит, тюрьма занимает все время твоей жизни: ты все время стоишь в бесконечных очередях, занимаешься со следователем, занимаешься здоровьем своего арестанта, бегаешь с доверенностями. И в какой-то момент я подумала, что это очень глупо, что мы все стоим в одной очереди с Юлькой Рощиной, с Лорой Куделко, с другими… И что надо, наверное, объединиться, одну поставить в очередь за всех, а вечером всем встретиться в «Шоколаднице» напротив «Бутырки» и рассказывать друг другу, кто что за этот день успел сделать.
Не спрашивай, почему
— Когда вы первый раз собрались в «Шоколаднице»?
— Когда Максим Трудолюбов из «Ведомостей» и Яна Яковлева («Бизнес-солидарность),только что вышедшая из тюрьмы, оба дали мне «волшебного пинка», объяснив, что нельзя заниматься собой, собственным несчастьем, а надо как-то попытаться в этой ситуации выжить, я поняла, что надо действовать. В середине ноября мы первый раз собрались, а к концу ноября у меня было такое ощущение, что мы уже вполне сложившаяся структура, правда, такая «структура дурочек». Нас тогда было человек пять-шесть — настоящее «звено». А потом это звено стало прирастать очень быстро. Потому что каждый раз приходили новенькие и мы могли им уже что-то рассказать. Мы могли им объяснить какие-то элементарные вещи, что апельсины передавать нельзя, а мандарины можно, что нельзя покупать сушки с маком. Мы говорили им: «Запомни это и не спрашивай, почему. Это тюрьма, и здесь нет логики. Потом конечно, когда приезжали на свидания совсем опытные люди, у которых муж сидел уже не первый раз, они рассказывали, что будет дальше.
— Как родилось название «Русь сидящая»?
— Мы друг друга называли «зечками». Зечки, зечки, хотя было понятно, что это не совсем мы. Мы не думали над названием и просуществовали так года три без всякого названия, пока однажды Ира Ясина вдруг не спросила : «А что это вы называетесь зечками, называйтесь как-нибудь красиво. Ну, вот, например «Русь сидящая». И мы все захлопали в ладоши и так стали называться. Если бы я тогда предполагала , что у нашей организации большое будущее, я бы не согласилась, потому что как только нас не называют! Чаще всего «Русь сидячая». А тут нам стали приходить письма из налоговой и из пенсионного фонда и нас там называют «Русь сияющая». И я думаю: ну и очень хорошо, пусть будет так.
Жиголо для прокурорши
— Расскажи, как ты учила арестантских жен ходить на суд в красном платье, чтобы не ощущать все происходящее как трагедию.
— Это получилось не сразу. Сначала я сама ходила на суд по делу мужа, была один на один с клеткой, со свидетелями обвинения, в такой вот враждебной ситуации. Представь: ты сидишь одна вся в черном, вообще ничего не понимаешь, что за абсурд там происходит. И я стала просить друзей ходить вместе со мной на суды, потому что поняла, что не справляюсь. А прокурорша у нас была такая очень молодая девочка, такая вся распущенная, такая вся с длинными ногами, и она сидела на процессе и играла с телефоном, к которому была прицеплена обезьянка. И вот она встала в прениях, одернула юбочку, сказала «обвинение просит двенадцать лет» и опять села. И я вдруг поняла, что с этим надо что-то делать, но не плакать, не страдать, а как-то по другому… Мне тогда срочно потребовалась водка, мы пошли куда-то пережить все это, и я у спросила друзей: «А у вас есть знакомый жиголо?» И они вдруг сказали: «Есть». Возникла идея нанять умного человека, который бы в процессе танца, вальса, танго, может быть, смог объяснить этой прокурорше, что такое добро и зло.
— То есть жиголо для прокурорши?
— Да, для нее. Я так посчитала: 30 тысяч рублей у меня есть, и я могу выделить эти деньги на жиголо. К моему делу это уже отношения не имело, но мне хотелось к этой прокурорше приложить какие-то «педагогические усилия».
— Все получилось?
— Это замечательная история. Приговор должен был быть на следующий день. Как-то это получилось быстро, судья гнал, он уходил в отпуск, а затем на повышение в Мосгорсуд. И мы с друзьями, закончив выпивать водку поздно вечером, в девять утра встретились у суда, «домиком сложенные». И вдруг видим: идет парень, очень красивый, в хорошем длинном пальто, в красном шарфе, белая рубашка. Он так мимо нас прошел с заговорщическим видом. Друзья говорят: «Это он!» И вот мы сидим на лавочке в вестибюле , ждем, когда начнется суд. А он походил, походил — и так «нырк» в комнату к прокурорам и очень долго не выходил. Нас позвали на заседание , прокурорши нет, за ней послали, она прибежала запыхавшаяся. Судья объявил приговор: восемь лет. И потом я узнала, как все было: во-первых, он с меня не взял денег и сказал: «Спасибо, мне было очень интересно». Во-вторых, он рассказал, как он к ней проник: зашел в кабинет и сказал, что, кажется, оставил в кабинете удостоверение участника боевых действий. И вот как-то они познакомились, у них случился роман. Они не поженились, но она ушла из прокуратуры в корпоративные юристы.
— А какое отношение эта история имеет к красному платью на суде?
— Самое прямое. Просто с тех пор я поняла, что в тот момент, когда ты не одна, а окружена друзьями, все меняется: пропадает ощущение трагедии, конца жизни, твое поведение становится загадочным для судьи и прокурора. А муж в клетке начинает тебе подмигивать, он тебя уже больше не утешает и не беспокоится. И я поняла, что нельзя, чтобы девчонки ходили в суд одни. Вот однажды пришла Юлька Рощина, у нее трое детей, муж сидит, она худая, вся в черном и говорит: «Наверное, все так плохо, потому что мы все в черном, а надо как-то взбодриться». Я говорю: «Иди в суд в красном!» И Юлька пошла на суд в красном, и вдруг — все по другому. И я увидела, что передо мной не зареванная какая-то баба, а красавица- модель с длинными ногами, а глазища какие, а грудь какая. И мы сказали: «А давайте все в красном ходить на суд». И тут мы увидели и мужскую прокурорскую реакцию. Конечно, это было хулиганством. Вообще то, что мы позволяли себе несколько лет назад в судах — красные платья, майки «Порву за Егорову», — невозможно представить сегодня. Я не знаю, кстати, выгонят ли сейчас из суда за красное платье, а вот за наши маечки, которые мы тогда надевали, сейчас точно выгонят.
«Здесь все такие»
— Ваше движение росло довольно быстро. Чем оно привлекало к себе жен арестантов?
— Да, мы росли быстро: 20, 50, 100 человек и так далее. Очень быстро приходили и уходили барышни, которым обязательно нужно было услышать: «Мать, да здесь все такие». Очень важно, когда ты теряешь исключительность. А эта исключительность опасна, когда ты говоришь себе: «мое горе самое горькое, потому я буду горевать; вы не видели беспредел, а у меня беспредел, у меня самый вопиющий случай». А это никогда не помогает. Наоборот, очень здорово мешает.
— Получается, что ты создала «Русь сидящую» для себя? Чтобы выйти из депрессии, из ощущения кошмара, и объединиться с другими?
— Нет. Не для себя. Вот представь: у тебя совсем другой круг общения , никак не связанный с тюрьмой, и очень быстро твои, казалось бы, близкие друзья говорят: «Ты к нам в дом не ходи и не носи свою тюрьму». И получается, что тебе не с кем поговорить о том, что ты переживаешь. В последнее время ко мне очень часто приходят барышни из моей прошлой жизни. Они жены банкиров, крупных чиновников, которые вот сейчас оказались в тюрьме. И они говорят одно и то же: «Нам не с кем об этом поговорить».
— Прошло семь лет. Что за эти годы удалось сделать, а что не удалось?
— Не удалось самое-самое сложное, и это печально. Не удалось помочь системе. Система все больше и больше закрывается и все больше и больше не хочет иметь дело ни с кем и ни с чем. Вот книжки, которые мы собираем, — детективы, женские романы, классика. Но нельзя просто так прийти в тюрьму и их отдать. Каждый раз это отдельная серьезная спецоперация. Невозможно передать журналы. Вот мы занимаемся мыльным-рыльным, снабжаем женские зоны всякими гигиеническими вещами, и у нас есть очень хорошая компания-производитель женского нижнего белья — нам привозят мешками свою продукцию, потому что у них ее не берут магазины, когда есть совсем маленький брак; вот и мы кладем в посылки по трое трусов, по трое лифчиков. Понятное дело, поменяются девчонки, или, если инспектору понравится, пусть возьмет, они тоже люди, и их тоже жалко. Мы пишем в зону: «Возьмите у нас совершенно бесплатно в порядке благотворительности 120 килограммов женского белья». Нам приходит ответ: «Наши женщины абсолютно ни в чем не нуждаются».
Без политики
— Сейчас организация стала чисто благотворительной? Или вы по-прежнему собираетесь, каждый говорит о своих проблемах?
— Мы раз в месяц собираемся. Сейчас в организации на ставках работают восемь человек, очень много волонтеров. Самое главное, что удалось: люди не разошлись, создали семьи, завели детей. Ведь это то, что больше всего страшит после тюрьмы: «я выйду — останусь без работы, без семьи, стану изгоем». Но, как показала жизнь, это мифы. У нас работают бывшие заключенные либо жены заключенных или активисты, которые хорошо знают, что такое тюрьма и лишения. Вот Ольга Романенко — она волонтер из «группы ЧС», помогала пострадавшим от крымского наводнения. Участница всех протестных акций в Москве в 2012 году; ее столько раз задерживали, что ее стали называть «чемпионкой по задержаниям». А сейчас она понимает, что заниматься политическими протестами ей больше нельзя. У нее работа.
— Я как раз об этом хотела спросить. Когда ты защищала своего мужа Алексея Козлова, ты много выступала на митингах, была членом КС. Я хорошо помню твою речь на ступеньках Пресненского суда в марте 2012 года, когда Козлову вынесли второй приговор: «Из зоны он выйдет политиком». А сейчас такое ощущение, что твоя политическая активность уменьшилась. Ты считаешь, что нельзя сочетать политическую активность с правозащитной деятельностью?
— Вообще у меня в этом смысле ничего не изменилось, как и у Алексея. Мы же до занудства законопослушны. Вот написали в законе об НКО, что нельзя заниматься политической деятельностью и жить на иностранные деньги. Все: у нас нет иностранных денег и политической деятельности, потому что могут закрыть. Мы привыкли работать с пенсионным фондом, а людей, которые у нас работают, мы куда денем? Мы зарегистрировали организацию и решили жить, что называется, в белую, отсюда и много ограничений.
— То есть для тебя важнее сохранить организацию, чем заниматься оппозиционной деятельностью?
— Я считаю, что самое важное на свете — это политика, борьба и то, что происходит сейчас в стране, а это происходит из-за политической ситуации в стране… Но , пожалуй, я на этом остановлюсь.
— На что существует ваша организация?
— Мы полностью существуем на крауфандинг. Нашлись несколько человек, которые регулярно присылают достаточно большие взносы, то есть как бы свою «десятину». У Алексея круг общения предпринимательский, и они иногда устраивают для нас «субботники», то есть отдают нам дневной заработок. Или, например, говорят: «Вот мы сегодня ночью поиграем на рынке, а заработок отдаем вам». И надо сказать, что ночной этот заработок бывает очень существенный.
— Раньше «Русь сидящая» объединяла только родственников обвиняемых по 159 УК РФ, так называемой «экономической статье» («мошенничество»), и судили по ней, как правило, предпринимателей и бизнесменов. А сейчас в «Русь сидящую» все обращаются?
— Да, когда только все начиналось, объединились те, чьи родные сидели за «экономику». Блокаду прорвала Татьяна Макарова, ее муж обвинялся в педофилии. Мы говорили ей: «Таня, не ходи к нам, мы не знаем, чем помочь тебе по делу. Можно с нами про тюрьму поговорить, но не по делу. Не могу же я позвонить в газету «Ведомости» Максиму Трудолюбову и сказать: «Макс, у меня тут такое интересное дело про педофилию…» Но Таня меня за несколько месяцев продавила. Заставила посмотреть какую-то экспертизу. Когда я ее почитала, стало понятно, что надо звонить Зое Световой… И я тебе первой позвонила. Да, теперь к нам все обращаются. Вообще, когда мы видим, что человек виноват, мы все равно стараемся помочь его семье и ему в зону что-то посылаем, если человеку есть нечего.
Тюрьма с человеческим лицом
— Помню, ты говорила, если бы такое было возможно при какой-то новой власти, ты бы хотела стать начальником ФСИН. Это всерьез или шутка?
— Абсолютно не шутка. Я себя к этому готовлю.
— Когда ты станешь начальником ФСИН, что ты в этой системе изменишь? Какой она не должна быть?
— Она не должна быть сладкой. Вот эта ненавидимая нами фраза «Тюрьма не санаторий» — она должна произноситься в другом контексте. Нам не подходит скандинавская система. Нам не подходит американская система, мне кажется она жестче, чем наша, и она мне совсем не нравится. Мне очень нравится немецкий и французский опыт. Я не думаю, что нам надо изобретать колесо и особый путь. Нам ведь главное ГУЛАГ уничтожить. У нас ведь, кроме вывески, ничего не изменилось. Полная неэффективность всей системы, рабская рабочая сила — банальные слова говорю, которые в зубах навязли, но это так. Мне очень нравится план реформирования системы ФСИН , который придумал глубоко законспирированный коллектив под руководством Валентина Гефтера. С этим планом они пошли к Алексею Кудрину. Называется «Государственная корпорация — система исполнения наказаний». Выглядит очень по государственному, но на самом деле они убирают погоны и вышки. А внутри — завод или ферма. Впускают тюремную экономику и запускают для адаптации много врачей, психологов, учителей и мастеров. Погоны остаются только снаружи. И они убирают самое главное: льготные пенсии у сотрудников после 15 лет службы. И вот Алексей Леонидович Кудрин почитал это все и говорит: «Мне все это нравится, но скажите, а при этой системе можно будет воровать?»
Они говорят: «Можно». Тогда Кудрин сказал, что шанс есть, можно «продавить».
—То есть это тюрьма с человеческим лицом?
— Нет, это тюрьма, где все делается в соответствии с инструкцией. Когда я бываю в западных тюрьмах — самых строгих, самых страшных, — я не могу понять, чем они отличаются от наших. Вроде тот же периметр, те же охранники, те же уголовные рожи. Мы ведь понимаем, что у нас сидит 70 % преступников. Много судебных ошибок, но сидят и преступники. И работники тюрьмы на Западе тоже не какие-то там Спинозы. Но почему-то у них нет пыток, как у нас, почему-то в тюремных больницах есть лекарства. Они что богаче нас? Не богаче. Они умнее нас? Да нет.
— А чем они отличаются?
— Они вообще не понимают, почему я так формулирую вопрос, когда спрашиваю, почему они не бьют заключенных, почему у них нет эксцессов. Они говорят: «Нам тогда будет сложнее работать. Мы ведь работаем на сотрудничестве — я к нему хорошо отношусь, а он почему будет ко мне плохо относиться? А если я буду его бить, он же не будет меня слушать». У них другая логика, чем у наших.
Коррупция — наше все
— Когда ты станешь начальником ФСИН, у тебя в ведомстве останется коррупция?
— Смотря при каких обстоятельствах. Давайте будем рациональными. Если я буду назначена на эту должность при плавном переходе от Путина к более либеральному президенту, мне придется коррупцию оставить, потому что иначе все развалится. Потому что прежде чем яйцеголовый выпускник юрфака или истфака дойдет до должности начальника тюрьмы, он должен год походить с ключами и посмотреть, как это все устроено. Поэтому я бы не ломала совсем эту систему. Я имею в виду не низовую коррупцию, я говорю о масштабной коррупции, которая существует на лесоповалах, например, когда большие партии леса идут за границу, а там их спиливают-распиливают на дочерних фирмах. Если прямо сейчас все это закрыть, это порушит тюремную экономику. Это все равно, что сейчас обвинить ритейлеров в том, что они продают полки поставщикам и просто их закрыть, потому что, мол, нельзя разводить коррупцию в ритейле и продавать один йогурт на лучшем месте, чем другой, и брать за это деньги. И что, мы сейчас будем закрывать гастрономы? Тогда у нас йогуртов не будет.
— Что ты можешь посоветовать тем, у кого близкие оказываются за решеткой: платить или нет за улучшение условий?
— Люди, пока не пройдут этот цикл до конца, не поймут, в чем дело. Ты же знаешь, как это устроено, как начальник тюрьмы звонит начальнику колонии и говорит: «Я тебе коровку сейчас посылаю». То есть, если ты один раз дал денег, ты «коровка». Тебя будут доить, доить и доить, и забудь про УДО.
— А как людям выживать в тюрьме? Не давать денег?
— Никогда не давать денег. Они потеряют шанс уйти на УДО. Вот приезжают твои родственники в первый раз на зону. Встречает их добрый-добрый начальник и говорит: «Помогите нам с ремонтом». И как отказать такому доброму человеку? Ты ремонтируешь комнату длительных свиданий, а потом почему-то твой по УДО не выходит, а они все злее и злее к нему становится, а ты уже и дачку начальнику построил. Господа, они ведь бюджеты списывают, ведь деньги на ремонт комнаты свиданий заложены в бюджете, просто ты помогаешь им воровать. И кто же твоего мужа отпустит?
P.S.
— Говорят, что люди меняются после того, как в их жизнь входит тюрьма? Почему?
— У меня есть своя теория. Мне кажется, что нам кто-то посылает испытания, и есть какие-то самые страшные их них: потеря детей, болезнь детей, смертельные болезни, предательства. Из всех кругов ада, которые могут тебе выпасть, тюрьма, конечно, самый легкий и при этом самый эффектный. Если в твоей жизни случилась тюрьма, то, по всей видимости, тебе будет не до всего остального. В общем, тюрьма от многого оберегает и при этом мозги ставит на место. Ведь как обидно на смертном одре что-то понять в своей жизни и захотеть начать с нуля, а ты уже не можешь. Тюрьма же такую возможность дает.
Источник: Открытая Россия
