Девочка лет двенадцати пришла с мамой в офис «Руси сидящей», и пока мама рассказывала про свое скорбное дело, девочка что-то рисовала и курлыкала себе под нос песню. Я вслушалась: «Облака плывут, облака. В милый край плывут, в Колыму, и не нужен им адвокат, им амнистия ни к чему».
Спросила, откуда девочка знает Галича. Девочка удивилась и просветила: «Это рэпер Баста, его все знают и поют».
Ну и хорошо, что Баста. Баста так Баста.
Обреченность и снисходительность
Трансформация Галича в Басту очень похожа на трансформацию ГУЛАГа во ФСИН. Соотношение ГУЛАГа и ФСИН примерно такое же, как Галича и Басты. То же, да не то. И можно спорить, осталась ли суть.
Сажают, но вроде меньше. Это по ощущениям. А по статистике все равно много – сколько в стране заключенных, меряют не по головам, а по числу сидельцев на 100 тысяч населения. Мы тут в европейских лидерах: 434 на 100 тысяч. В Германии 76, во Франции 101, в Италии 92, в Испании 130, в Великобритании 143.
Состояние судебной системы и уголовной политики таково, что говорить о соблюдении законности и достижении социальной справедливости можно только за отдельную зарплату. Изношенная пенитенциарная инфраструктура, низкий уровень подготовки кадров, непрозрачность, закрытость, допотопные представления о смысле наказания, полное отсутствие ресоциализации – можно долго перебирать родимые пятна ГУЛАГа на организме нынешней уголовно-исполнительной системы, но есть одна тема, изученная довольно слабо. Это принципы национализации убытков и приватизации прибыли в действующей российской пенитенциарной системе.
Это очень важно и интересно. Современный Басте ГУЛАГ именно этим и отличается от ГУЛАГа Галича. Административное давление на сегодняшних осужденных, массовое нарушение их прав происходит не для того, чтобы они строили Беломорканал или БАМ в рамках общенародных интересов, индустриализации страны или поднимания с колен. Не для того, чтобы на Марсе стали яблони цвести и не в целях их трудового перевоспитания а-ля республика ШКИД. Вся система построена так, чтобы обеспечить частный коммерческий интерес группы лиц, получающих жалованье из бюджета.
Делается это методами столь топорными и наивными, что объяснить их существование на каком-то там году беспощадной борьбы с коррупцией и бюджетными хищениями можно только тем, что до ФСИН не доходят руки. То есть тем же самым, чем можно объяснить полное отсутствие реформ в этом ведомстве, – почти за 90 лет существования системы все реформы сводились к выведению ГУЛАГа/ФСИН из НКВД/МВД в Минюст и обратно.
Можно назвать еще два фактора, способствующие хищениям и коррупции: это снисходительность и обреченность. Снисходительность (чтобы не сказать грубее и обиднее) – это отношение всех остальных силовиков к сотрудникам ФСИН, они в этой семье не то чтобы младшие (это само собой, но младших, бывает, и больше любят), но скорее остаточные: по обычаю, сюда идут служить те, кого не приняли армия, ФСБ, МВД, СК с прокуратурой, таможня и даже судебные приставы, хотя последние во многом братья.
Здесь не будет драм в духе Сердюкова – Васильевой или полковника Захарова с Шакро Молодым. Да вот сами посудите: недавно целого директора (бывшего) ФСИН Александра Реймера посадили на 8 лет – интерес к этой истории у публики был минимальный.
Примерно отсюда же проистекает и обреченность. Вот служит человек всю жизнь по зонам, ну чего ему бояться? Зоны? Нашли чем напугать. И знает же, что сидеть будет с такими же, как он сам, в специальной колонии на безопасном содержании, среди бывших сотрудников – БС называется.
Давальческая схема
Не красть в системе довольно трудно. Полная закрытость учреждений и отсутствие реального контроля, в том числе общественного, традиции руководства «отмазать своих любой ценой» создает, конечно, ощущение безнаказанности. Привычка: пытают – и сходит с рук, воруют – и сходит с рук; а если ветер внезапно переменится и нужна будет ритуальная жертва – дальше зоны не пошлют.
Давайте посмотрим, как это устроено.
Способ первый. В любой колонии есть свой производственный участок: хоть примитивное, но полноценное производство – швейный цех, деревообработка, металлообработка и так далее. Основные расходы при производстве – электроэнергия, отопление, зарплата сотрудников, содержание самих осужденных. Все это оплачивает федеральный бюджет и частично – осужденные из своей зарплаты, но это копейки. (По закону осужденные должны компенсировать бюджету расходы на свое питание и обмундирование, вычеты составляют до 75% заработка, поэтому работать невыгодно, что ведет к принуждению и конфликтам.)
Основные доходы от производственной деятельности оседают либо на счетах компаний-посредников, которые закупают продукцию, производимую осужденными, либо возвращаются начальнику в виде отката от компаний, которые покупают продукцию напрямую. То есть колония получает лишь незначительную часть доходов после реализации тех затрат, которые она понесла. Вернее, которые понес бюджет.
Это классическая ситуация конца прошлого века, характерная для всей российской промышленности. Примерно таким же образом были куплены многие промышленные активы в 90-х годах. Тогда рядом с большим советским заводом создавался торговый дом: завод продавал этому торговому дому товар по одному рублю, а торговый дом продавал дальше за сто рублей. В результате завод постепенно скатывался в банкротство, а у торгового дома появлялись средства, чтобы купить акции этого завода. Это стандартная старая схема.
Только в системе исполнения наказаний эта схема используется не для того, чтобы приватизировать объект, а для того, чтобы регулярно получать и неизменно приватизировать доход.
При таком отношении доход становится не доходом колонии, а доходом конкретных людей. Это доход, который должен был быть доходом государства, а по факту приватизирован руководством колоний. Это не классическое хищение бюджетных средств, поскольку это деньги, не поступившие на счета. Но это форма прямой коррупции.
В примерах речь пойдет о конкретных колониях, о которых писали в СМИ, и есть свидетельства людей, готовых подтвердить эту информацию.
Рассказывает финансист Алексей Козлов, который отбывал наказание в исправительной колонии Тамбовской области: «В местах лишения свободы Рассказовского района Тамбовской области традиционно распространен такой бизнес, как пошив шерстяных носков (именно пошив). Каждый замначальника колонии имеет свой цех, но не напрямую. Оформляют на родственника аренду какого-то цеха в промышленной зоне ИК, где осужденные шьют эти носки. Такой простой очень бизнес, бесхитростный. Занимаются реализацией продукции уже родственники. И вся прибыль оседает у них.
Весь вопрос в том, по какой цене ты арендуешь цех в ИК. Ты не можешь установить и сравнить рыночную стоимость: например, в этом районе аналогичный офис (цех) стоит столько-то. А как сравнивать цены на офисы и производственные помещения в ИК? Поэтому цена устанавливается любая. Это очень сложнооспариваемые вещи, которые не проверить.
Понятно, что колонии было бы выгоднее самой все это производить и напрямую продавать. Тогда можно было бы увидеть, что колония продает носки за 50 рублей, а рыночная цена сто. И тогда понятно, что идут хищения. А когда идет давальческая история, как с цехами и арендой, то схему обогащения доказать сложно».
Во ФСИН давальческую схему наивно обосновывают. Главный аргумент – у колонии нет денег, чтобы купить оборудование и материалы. Но при приватизации доходов и национализации расходов денег и не будет. Хотя могли бы быть, если говорить не о давальческой схеме, не об аренде, а о разделе прибыли – например, по аналогии с соглашениями о разделе продукции. Если у государства есть минеральные ресурсы, оно привлекает, например, Royal Dutch Shell и делит доходы, добывая нефть. А если есть избыточный трудовой ресурс, то государство отворачивается и делает вид, что ему неинтересно, почему с трудовым ресурсом используется давальческая схема из 90-х, при которой никто, кроме конечного выгодоприобретателя, не может знать, насколько цена справедлива. Но он не скажет.
Сибирский вариант
Особенно сложно это понять в ситуации, когда непосредственно производство целью давальческой схемы не является и служит лишь обоснованием расходов, картинкой прикрытия.
Исключительно показательный, отнюдь не частный пример – организация «производства сельскохозяйственной продукции» на базе колоний. Следующий пример основан на результатах исследования прокурора в отставке, координатора «Руси сидящей» Алексея Федярова; эти результаты были опубликованы в СМИ Новосибирска и на сайте «Радио Свобода».
ИК-2 расположен в черте Новосибирска, там строгий режим. Территория колонии крайне незначительна, лимит – 2075 человек. При этом ежегодно эта колония получает государственное финансирование производства сельскохозяйственной продукции. С 2011 по 2017 год – более 418 млн рублей. Общее количество контрактов за этот период – 98.
Все закупки проведены с формальным соблюдением процедур. Но все без исключения контракты при этом заключены с компаниями одного бенефициара.
В мае и июне 2017 года колония за счет государственного бюджета заключила шесть контрактов на поставку семян пшеницы, овса, ячменя, картофеля, моркови, лука и рассады капусты. Общая сумма – 34 173 162 рубля 36 копеек. Плюс закупка молодняка поросят на 5,94 млн рублей.
Два контракта на посев приобретенных семян и рассады заключены 5 и 14 июня, когда сев и высадка бесполезны и давно окончены. Общая сумма этих двух контрактов – 13 419 474 рубля 47 копеек. Минсельхоз в 2017 году отчитался, что сев в Новосибирской области полностью окончен 24 мая.
Общая сумма контрактов, заключенных после окончания посевной, – более 54 млн рублей, и это без уборки, переработки, складирования и хранения, контракты на которые будут заключены позднее и будут оценены, судя по предыдущим годам, не менее чем в 15 млн рублей.
И это сложившаяся и принимаемая контролерами за норму практика. Очевидно, что фактическое исполнение контрактов не контролируется никем.
Впечатляет площадь земель, «обрабатываемых» по заказу ИК-2 Новосибирска. В этом году это более 2900 гектаров. То есть примерно полтора гектара на заключенного. Такой земельный участок, обрабатываемый за государственный счет специализированным предприятием, очевидно избыточен. При этом осужденные не могут принимать участие на работах вне территории ИК – строгий режим содержания не предполагает этого. Они могут работать на производственных участках только внутри исправительного учреждения.
Но дело в том, что производство – не цель схемы. Производство здесь мнимое – достаточно посетить поля, указанные в госконтракте, и адреса заготконтор, чтобы в этом убедиться. В такой схеме «производство» – это лишь скрытая покупка несуществующего товара, при которой создаются условия для последующих продаж этой «продукции».
Именно поэтому не ГУ ФСИН области, что естественно, а непосредственно колонии заказывают производство, фактически закупают продукты. Смысл в том, что другие колонии, которые тоже являются самостоятельными юридическими лицами, не могут закупать продукты у ГУ ФСИН. А участвовать в закупках излишков, заготовленных другими колониями, – вполне.
Бюджет при этом оплачивает продукцию минимум дважды – заказывая ее у сельхозпредприятий и закупая впоследствии у колоний.
Самое же печальное в том, что львиная доля этой продукции вообще не производится. Это фактически договор купли-продажи, раскиданный на несколько сумм, для того чтобы не было видно сразу этой прямой купли-продажи, потому что бюджет два раза покупать не даст. Он не даст купить в одну колонию, чтобы другая колония у нее это перекупила.
Для того чтобы сделать первую покупку не покупкой, они оформляют ее как производство. И теперь только вторая покупка будет покупкой. Самая простая схема была бы такая: выделили деньги в ГУ ФСИН, колонии написали заявки, ГУ ФСИН закупило и раздало. А получается не так. Получается, что одна колония закупает колоссальные объемы посевного материала, обрабатывает три тысячи гектаров, притом что у нее сидит всего две тысячи зэков и по бумагам она просто завалена сельхозпродукцией. И она начинает продавать излишки через госзакупки, но цены ставит такие, что никому это в принципе не интересно – покупать за такие цены (высокие). И закупают только колонии.
При этом, когда колония закупает услуги – то есть посев, подготовку почвы, либо покупает что-то, – то цены ставятся очень низкие, и опять никому не интересно поставлять так дешево. И выигрывает всегда одно и то же предприятие-поставщик. А когда зона продает от себя, то цены ставятся очень высокие, и выигрывает всегда другая колония, которой выделили деньги как раз сейчас на закупку картофеля, например. И она идет и выигрывает. Потому что она одна-единственная заявляется на этот аукцион.
Надо ли говорить, что реальное сельхозпредприятие, которое участвует в этой схеме с 2011 года, находится в предбанкротном состоянии? И рядом с ним растет частный «тюремный торговый дом». В отличие от ситуации с заводами 90-х этот торговый дом не рассматривает конечной целью покупку сельхозпредприятия или тем более ИК – речь идет исключительно о приватизации прибыли и национализации убытков.
Свобода и огурец
Основной актив практически любой колонии – это рабочая сила. То есть осужденные. Колония продает их работу.
На первый взгляд довольно трудно в XXI веке использовать труд осужденных рабовладельческим образом. Многие публицисты, занимающиеся тюремной темой, кажется, сгоряча используют термин «рабский труд». Однако это нисколько не преувеличение. К возникновению рабовладельческих отношений приводят вполне современные финансовые механизмы, а также Трудовой кодекс – вернее, творческое использование сотрудниками пенитенциарного ведомства этих механизмов и постулатов.
Пример. Рассказывает Алексей Козлов (публикации об этом случае и ему подобных были в «Новой газете»): «Ивановская область, поселок Кохма, колония-поселение №13, рядом совхоз «Тепличный». Соответственно – теплицы, в них выращивают огурцы. Там по соглашению между колонией-поселением и совхозом работают осужденные (в колонии-поселении облегченный режим содержания, и осужденные могут работать за территорией учреждения). Условия работы адские. Осужденные работают по десять часов семь дней в неделю. Такая работа напрямую запрещена Трудовым кодексом, у нас по кодексу есть ограничения – сорокачасовая рабочая неделя. А работа в субботу и воскресенье оплачивается как сверхурочная по двойному тарифу.
Никто, конечно, Трудовой кодекс в колониях не соблюдает, поскольку следить за соблюдением в закрытых учреждениях некому. А жаловаться никто не будет – за жалобы можно не получить УДО, а свобода дороже. В итоге осужденные, работавшие буквально семь дней в неделю, получали зарплату по 300 рублей в месяц, а кто отказывался работать – отправляли в ШИЗО (штрафной изолятор; формально основание для этого есть), что означает отказ в УДО.
По этой схеме колония зарабатывает очень просто: она получает деньги от совхоза «Тепличный» за официальную работу в установленных законом параметрах – по документам 40 часов в неделю, все по Трудовому кодексу. А разница выплачивается в конверте руководству колонии. При работе сверх нормы колония должна получать гораздо больше денег на зарплату заключенных – и до 75% из этой суммы колония должна будет вычитать из зарплаты осужденного на компенсацию его содержания, оплачиваемого из федерального бюджета. Но нет зарплаты – нет и отчислений на компенсацию. То есть расходы полностью перекладываются на государство. Государство оплачивает осужденному питание, проживание, хотя значительную часть этих расходов он мог бы компенсировать из своей заработной платы.
Подобные схемы известны всем осужденным, которые содержатся в таких зонах. Но если посмотреть документы, то там будет все чисто: заключенные работают пять дней, строго соблюдая сорокачасовую рабочую неделю. То есть происходит фальсификация документов, и этим занимаются сами осужденные, которые отвечают за эту работу (нарядчики). Нарядчикам ставится задача, которую они понимают, и, увы, вынуждены мириться с этим и выполнять ее. Потому что свобода чаще бывает дороже истины».
Насколько эти схемы распространены в системе исполнения наказаний? Повсеместно. Но есть случаи, когда мы можем говорить и том, что перед нами честный человек, руководитель колонии. Такие, конечно, есть. Но именно эти случаи я вынуждена скрывать, понимая, что такому начальнику колонии после упоминания в положительном контексте могут грозить серьезные неприятности.
Поясню, что в этой системе координат подразумевается под честностью. Возьмем колонию, которую я не могу назвать – даже область, пожалуй, не назову. Эта очень небольшая колония ежегодно показывает (и реально зарабатывает) многомиллионную прибыль, в сотни миллионов.
У нас сложились доверительные отношения с начальником этой колонии (кстати, он не потомственный сотрудник системы, как это часто бывает, – пришел работать после сокращения инженерного состава угольной шахты неподалеку). В какой-то момент я спросила его, зачем он показывает прибыль (хотя очень многие так не делают) и может ли он ее приватизировать. Он сказал – да, может. Но рука не поднимается, и перед сотрудниками неудобно, они же все видят.
Спросила, ворует ли он. К тому времени мы знали друг друга много лет, и он доверял «Руси сидящей». Начальник колонии ответил: да, я ворую. У меня три семьи и пятеро детей, я не могу их содержать из зарплаты, я просто возвращаю себе алименты, это около ста тысяч рублей в месяц. Я забираю эту сумму из прибыли колонии, и это позволяет нормально жить моим детям, моей семье и мне. А если я буду жить совсем честно – никто не выживет. Это невозможно.
И все же честная и более прозрачная экономика колоний, которая работает на благо и государства и осужденных, возможна. Но ситуации заведомо ограниченного контроля, который осуществляется по остаточному принципу, пока работает на противоположный образ действий.
Источник: Московский Центр Карнеги
