Фото: Новая газета
Уголовное дело в отношении главного бухгалтера «Седьмой студии», Нины Масляевой, будет рассмотрено в особом порядке. Причина может быть только одна – признание ею вины и заключение досудебного соглашения со следствием.
Реакция на это защиты Кирилла Серебренникова и Алексея Малобродского на какое-то время стала темой скептических обсуждений в профессиональной среде. Адвокаты не раз подчеркивали политический окрас дела.
Вожделенная политическая подоплека. Так ли она важна? Не важнее ли то, что защита нескольких фигурантов дела, показания которых взаимосвязаны, не консолидирована еще на начальном этапе? А для прогнозирования исхода дела уж точно намного важнее и интереснее высказывания защитника Карпинской в интервью СМИ. Вот, например, одно из наиболее ярких: «Мошенничество квалифицируется как тяжкое преступление, и его расследование может идти в течение 12 месяцев. Через 12 месяцев следователи должны предъявить оконченное уголовное дело, все тома, в которых содержатся все доказательства, которые удалось собрать следствию».
Грубая ошибка. Сроки следствия не имеют ограничений и могут продлеваться столько, сколько необходимо. А то, о чем говорит адвокат – это сроки ареста в ходе предварительного следствия. Путать это нельзя. Казалось бы, защита по столь значимому уголовному делу должна отличаться твердостью позиции и отточенностью формулировок. Но это не так.
Сотни тысяч уголовных дел ежегодно рассматриваются судами России в особом порядке. Примерно восемь из десяти. Человек признает вину и просит суд вынести приговор без изучения доказательств — тем самым человек лишает себя возможности обжаловать судебный вердикт по главному основанию – несоответствие выводов суда фактическим обстоятельствам. Во всех случаях ходатайства о рассмотрении дела в особом порядке согласованы с адвокатами. И далеко не все адвокаты назначены следователями и судами, многие за свою «работу» получают гонорары. Практически всегда изучение таких дел показывает, что можно было защищаться.
Что же это за армия – тысячи адвокатов, согласных на приговоры без изучения доказательств?
Когда во время задержания следователь объявляет, что приглашает адвоката по назначению, и ты видишь, как этот адвокат заходит в кабинет, здоровается за руку со всеми, кроме тебя, не спрашивая разрешения, открывает шкаф, вешает пальто на свободные плечики, наливает себе кофе, после этого садится рядом с тобой и интересуется, что случилось, ты навсегда формируешь для себя отношение к этой профессии.
Это один микросоциум, и отношения внутри него для адвоката важнее, чем твоя судьба. Люди платят тем же. Внутренние бури этого сообщества никому не интересны.
Владимир – состоявшийся бизнесмен: десяток супермаркетов местечкового масштаба и проигранная схватка с федеральной торговой сетью, завершившаяся недавно пройденной тюрьмой.
Два уголовных дела — он знает об адвокатах. Прошу его рассказать, что ему известно о деле Надежды Савченко — он тогда сидел.
— Я следил. Зоне, людям было безразлично. Говорили, что все зависит от первого: скажет – отпустят. Оправдательного не могло быть, это понятно.
Спрашиваю, что думает о ее защите, об адвокатах.
— О них не знаю ничего. А какая разница? Она же 22 получила, так это и без них бы произошло. А чем они занимались? После помилования еще и воевать начали, наверное, — пророчествует он ретроспективно.
Я не спорю. Оправдание, прекращение дела с некоторой условностью и помилование – это успех, отцам его тесно в притворе. Но с исчезновением в стране суда, точнее, его зародыша, адвокатские заслуги и просчеты интересны лишь тусовке. Шумной, с доступами в эфиры, но узкой столичной тусовке.
Неинтересно и непонятно, что делить российским адвокатам украинской военной, осужденной российским судом за преступление на территории Украины и помилованной гарантом Конституции. Вряд ли ходатайство о помиловании Надежды Савченко будут изучать в университетах. Это не речи Плевако и Кони. Но проблема в другом: и Кони, и Плевако в современном политическом уголовном процессе вынуждены были бы довольствоваться записыванием видеообращений и ведением блогов: навыки убеждения не нужны, убеждать некого, суд присяжных в загоне, нет независимых судей.
Политика манит медийностью, поиск статусности в ней объясним. Адвокаты идут в медиа, и получается карикатурно – адвокатесса защищает Навального, Яшина, Развозжаева и Pussy Riot, затем, спустя время, с удовольствием дает обличающие оппозиционеров комментарии Соловьеву и публично обвиняет Навального в мошенничестве.
Неорганичность режет слух, но это не на слуху. Все это – интересы узкого круга. Однако даже эта активность, внутри и для специфического круга, требует времени, некоторого интеллекта и ресурсов, что редко сочетается. Большинство довольствуется иным – обустройством профессионального мирка. Надо жить.
Утро, обычный рабочий день, пью кофе со старым приятелем, которого встретил в суде. Он теперь судья со стажем, когда-то был, как и я, следователем прокуратуры, очень неплохим следователем. В его кабинете опрятно, кофе хороший, пахнет дорогими сигаретами — есть грех, не отказывает себе. С нами еще трое судей — двое из наших, прокурорские, один – бывший адвокат, совсем недавно был адвокатом.
Тему для обсуждения задает хозяин кабинета: звонили из апелляции, завис приговор по хулиганству. Судья-апеллятор тоже старый приятель. Так тут устроено, все знакомы. Проблема у него: в деле совсем туго с доказательствами. Жалоба, говорит, хорошая от адвоката. Боится, не устоит в кассации. И вопрос судьи: что оставить, какую статью. Пьющие кофе обсуждают фактуру дела, предлагают варианты, звучат предложения оставить побои или угрозу убийством. Я слушаю.
Выступает Эдуард, тот самый бывший адвокат. Он говорит жестко и безапелляционно, он уверен в том, что приговор изменять не надо. Я предлагаю оправдать, демонстративно недоумеваю, что такой вариант не обсуждается, надо мной смеются. Это искренний смех, не насмешка: все же понимают, что я сам родом из той системы и знаю, что такое оправдательный.
— Была бы ваша воля, вы бы всех оправдали, — с вызовом бросает мне Эдуард.
Напоминаю, что он сам год назад был адвокатом, жаловался на систему. Ты просто забыл, наверное, троллю я его.
Он взрывается. Говорит мне, что теперь он судья, он шел к этому всю жизнь, он самореализовался и хочет сохранить этот статус. Говорит он жестко, мы мало знакомы, нас не связывает работа, и я для него – прямой оппонент. Враг. Об адвокатской работе говорит с пренебрежением. Говорит, что если бы смог, тоже бы сразу после института пошел в прокуратуру, но не взяли почему-то. Теперь он доказал состоятельность и живет этим.
Так почему же не оправдать, если вина не доказана, спрашиваю я, мне интересен его гнев.
— Пусть сидят, времена такие сейчас, — он остывает, понимает где-то в глубине души, что неправ.
Времена. Да, сейчас такие времена. Адвокат ищет самореализации в судействе. Причем именно потому, что судейства не стало — остались ритуалы и ритуальные статусы, а они у принимающих решения в приоритете.
И вот люди в мантиях, бывшие прокуроры, иногда адвокаты, а все чаще бывшие секретари и помощники судей совершают ритуалы, на которые зовут — ну так надо — адвокатов. Те идут, это профессия. Тысячи соглашаются участвовать без права голоса, и эти согласия трансформируются в приговоры без изучения доказательств. Это действительно армия, легионы людей, ищущих самореализации вне рамок профессии. Годы вивисекционных экспериментов с уголовным процессом в стране привели к формированию подобного HR кластера.
Адвокат по политическому делу – необязательно профессионал в уголовном процессе, он ищет медийности и готов убеждать каждого, что его дело самое политическое из всех. Этот поиск отвлекает адвоката от сути, он перестает видеть нужду в профессиональном росте. Да и защиту выстраивать некогда, на худой конец, можно посетовать на систему — дело-то политическое.
Однако и пенять на то, что адвокат днем защищает террориста, а вечером пишет тексты для «Сорок сороков» либо, успешно работая в ЕСПЧ с оппозиционерами, по ночам в чатах предлагает всех их перевешать в сквере, не стоит.
Когда защитник вернется в уголовный процесс, на все это у него времени не останется.
Алексей Федяров
