Текст: Нонна Дзиваева, Мария Эйсмонт
Таймураз Чеджемов возглавлял Верховный суд Северной Осетии 14 лет, еще в советские времена. В 1984 году под давлением нового руководства, назначенного в республику после громкого межнационального конфликта, Чеджемов был вынужден покинуть свой пост. После сам оказался под следствием и даже сидел в СИЗО. До суда дело не дошло, его полностью оправдали и реабилитировали. Возглавлял Центризбирком республики, потом — Комитет конституционного надзора. На судебном процессе по делу единственного выжившего террориста в Беслане Нурпаши Кулаева Чеджемов выступал представителем потерпевшей стороны.
— Как Вы стали председателем Верховного суда Северной Осетии?
До назначения председателем работал сначала в прокуратуре города старшим следователем, потом народным судьей, потом уезжал учиться в аспирантуру в Москву. После возвращения стал преподавать в вузе. Тогда часто проводились разные партийные конференции, в том числе по борьбе с преступностью. И я как кандидат наук, бывший судья на этих конференциях выступал, наряду с практическими работниками, прокурорами, судьями. И, наверное, меня заметили и в один прекрасный день позвали в обком. Мне сказали: «Хотим направить Вас на ответственную должность». Первый секретарь обкома Билар Кабалоев со мной говорил. Я отказывался. Да и, честно скажу, не хотел, боялся. Я ведь совсем молодой был — 32 года. В разговоре первый секретарь сказал, что партия меня направляет, и я должен идти, а если не пойду, то из партии меня исключат. А мы ж верили тогда и в партию, и в то, что долг надо исполнять партийный. Поэтому пошел.
— Что значило тогда быть председателем республиканского Верховного суда?
Председатель определял направление, характер, дух, если хотите. Он был первый реализатор требований закона. Первая задача моя там была — организовать работу Верховного суда, наладить нормальные отношения народных судов с Верховным.
Судьи могли прийти ко мне на консультацию. Они докладывали дело и спрашивали совета, как разрешить дело. Я им не указывал, как решить. Я начинал задавать вопросы, моделировал состав преступления и так понимал, какие вопросы надо было выяснить и советовал: «Вот это выяснить, это учесть и это. Все это сделайте, и решение о квалификации придет само собой».
Честно скажу, я ностальгирую по тому времени. Я никому не давал указаний, только советовал, старался обеспечить принцип самостоятельности и независимости судьи. Это сложнейшие отношения, в первую очередь с прокуратурой, со следственными органами. Это постоянная борьба за то, кто же глаголет истину. А тогда же прокуратура была над всеми. И она пыталась быть и надо мной и давила по сумасшедшему. Как и сегодня. Но я всегда мог свою позицию отстоять. Хоть и непросто это было. Тогда ведь все, ну или почти все обсуждалось на разных партийных пленумах, партийно-хозяйственных активах, где представители прокуратуры могли, например выступить еще до решения суда, что вот они борются с преступностью, разоблачают расхитителей. На пленуме все это дело обсудят, людей заранее морально осудят. А мы, в суде, рассматривая дело, находили, что статьи не те в деле, эпизоды не доказаны. Или вот даже в газете с подачи прокуратуры могли до суда напечатать про дело. Это ведь тоже давление.
Одно дело помню большое. Руководство приборостроительного завода (человек 10 было фигурантов) обвинили в хищении социалистической собственности в крупных размерах. Прокурор просил до 15 лет лишения свободы. А на суде стало ясно, что нет там хищения в крупных размерах, разве что халатность. А о деле уже говорят, на тех же пленумах. Обком в курсе, общественность в курсе, что нашли и разоблачили. Но суд, вопреки мнению прокурора и всей той ситуации, но в соответствии с законом признал в том деле халатность, а это условный срок, и обвиняемые были отпущены из зала суда.
— Вы давили на судей? А сами испытывали давление на себя как на председателя?
Никогда в жизни не давил я на других судей. Меня сейчас возмущает, что происходит в судах. Сегодня там сплошная давка идет. Не без того, конечно, чтобы судьи не приходили консультироваться, спрашивать совета. Но я никогда ни одному судье не сказал, никогда в жизни, какое решение ему выносить.
На меня как на председателя суда тоже не давили. Я еще в прокуратуре показал свой характер. И как-то наверно, все знали, что давить не имеет смысла. Ну, правда, если не считать звонков из обкома партии. Ведь в те времена любой гражданин мог попасть к завадминистративным отделом обкома на прием и пожаловаться, что кого-то неправильно осудили. И тут же мне звонят: «У нас на приеме такая-то, примите ее и объективно разберитесь с делом». Такое было давление, если его можно так назвать.
— Когда вы были судьей, были у вас оправдательные приговоры?
— Когда был народным судьей, был один такой. Но тогда был институт доследования. Это считайте, тот же самый оправдательный приговор. Если я сомневался в деле, был выход – отправить на доследование. Сегодня говорят: сомнения есть – оправдывай. А не каждый судья сегодня осмеливается оправдывать. Вот они и штампуют: переписывают обвинительные заключения.
— А как ушли из суда?
Здесь в 1982 году случились события, которым предшествовало обострение отношений между осетинами и ингушами. Тогда люди вышли на митинг, который потом перерос в массовые беспорядки. После чего в Москве решили, что Осетия и руководство Осетии страдают националистическими настроениями. Осетин обвинили в нескромности, в национализме, сняли первого секретаря, всех сняли. Один я остался из той команды. Пришли новый прокурор, новый председатель КГБ, новый министр внутренних дел.
Прокурор малограмотный оказался. Председатель КГБ был зоотехник. Тогда такая практика была, лишь бы ты партийный был. Ну и начались мои беды. Присылали дела, а тогда модно было директоров ловить. Было, например, дело по обвинению в хищении руководителей еще одного завода. Ну процесс затягивался. Я спросил у судьи, почему так? Она объяснила, что люди меняют показания на суде, небылицы всякие рассказывают, что их там пытали, показания выбивали. Мы проверили, оказалось, что на самом деле на свидетелей жестко давили. Женщину одну ночью из больничной палаты забрали, как была в халате, в тапочках, привезли в милицию и всю ночь там держали, пока она нужные показания не дала. Другую тоже привезли в СИЗО и угрожали: если не скажет, что им надо было, то детей заберут, сдадут в детский дом на время следствия.
И дело это на суде посыпалось. Следствие, прокуратура встали на дыбы, еще и потому что огласку получили их незаконные методы. Давай на меня давить: “Надо осудить это ворье”. Кто сидел, их освободили, и пошел скандал. А скандалы такого рода после приезда новых начальников, они все чаще и чаще были.
У меня всегда было такое правило. Если прокурор не согласен, он ведь может принести протест на этот приговор в Верховный суд России. А они протесты не писали. Потому что знали, что мы правы.
Ну и вот они все бегают, прокурор бегает, кэгэбэшники бегают, в обком жалуются: мы преступников ловим, Чеджемов их отпускает. И вот это все назревало, назревало, от меня решили избавиться. Проверки комплексные три года подряд проводили. Ну и после очередной проверки я должен был ехать в Москву, на коллегию. И я знал, что меня там снимут, обстановка была накалена до предела. В справке после проверки написали чушь собачью. Но повезло мне тогда, министра юстиции России, который был заодно с новым руководством республики, самого сняли за пьянство. А назначили замминистра юстиции СССР, объективного, справедливого человека. И решение было принято объективное.
Но когда я вернулся, пришел к первому секретарю, и тот сказал мне, что два года отстаивал меня в то время, как в Москве от меня хотели избавиться, то я понял, что с этим лицемером я больше работать не смогу. Вышел из его кабинета и написал заявление об уходе. Он обрадовался, и обком потом рекомендовал меня на пост председателя Коллегии адвокатов, куда я и хотел уйти. У меня там в коллегии адвокатов времени много было, и я сел и написал огромную жалобу в ЦК. Это было в 1984 году. И эпиграф написал к жалобе: «Коммунистом может быть только человек с холодным сердцем…», ну и дальше там по тексту. А первые строчки были: «Как коммунист и юрист, считаю своим долгом поставить в известность ЦК КПСС о беззакониях, которые творятся в Северной Осетии». А они эту жалобу прислали первому секретарю обкома. Вот так раньше и делали. На меня началась охота. Сфабриковали нелепейшее дело, посадили меня в СИЗО КГБ, где я отсидел 7 месяцев.
Я, кстати, горжусь тем, что набрался смелости, терпения, силы и знаний, чтобы начать с этими оборотнями — кэгэбэшниками войну и победить их. Хотя меня серьезно ломали. Условия содержания были очень жесткие. Я сидел как все, мне как бывшему председателю суда не было никаких скидок. Правда, конвоиры ко мне с уважением относились. А так, еда как в фильмах – несъедобная баланда, летом в камере духота невозможная, дышать нечем, зимой – холод страшный. Ограничивали во всем: в передачах, в свиданиях с родными, в переписке. Многие не выдерживали, ломались, я – нет. Потом уже, когда вышел, узнал, что ко мне и гомиков подсаживали, чтоб скомпрометировать, разных подсадных. Со мной не церемонились. Но доказать ничего не могли. За мной ничего не было. Ни минуты я не боялся и не сомневался, что меня оправдают. Правда за мной была.
— Когда по-вашему стал меняться суд, когда на судей стали давить?
— Думаю, что все стало меняться, как судей стал назначать президент. Вот отсюда, мне кажется и пошли все проблемы. Хотя, конечно, есть формальная независимость судей. Тебя никто не может снять кроме Путина. Но, к сожалению, тебя не может никто снять кроме Путина и когда ты попираешь закон. Вот гарантия независимости какая интересная получается. У нас судьи сейчас стали независимы даже от закона. Они что хотят, то и творят. И судейское сообщество превратилось в какую-то семейственную контору по защите своих.
Сегодняшняя система плоха тем, что она насыщенна не всегда достойными людьми, порядок отбора судей не тот. Это разве оправдано, когда Путин подписывает указ о назначении меня судьей? Он меня знает? Я например, считаю, что надо ввести такую двойную зависимость судей. То есть пусть добро дает, скажем парламент республики, а если избиратели – то вообще идеальный вариант. Ну а Путин потом подписывает.
Скажу на примере Осетии. Я ведь после своих приключений, после того как отсидел и вышел, был очень востребованным. Я был председателем Конституционного надзора. Я был председателем Центризбиркома. Когда Дзасохов стал президентом, у нас с ним были нормальные отношения. Через некоторое время ему льстецы его и угодники насоветовали принять закон о назначении глав администраций вопреки Конституции. А я им говорил, не надо этого делать, это неконституционно. Но закон приняли. И через неделю в Комитет конституционного надзора поступила жалоба от коммунистов, в которой они просили признать закон неконституционным. Комитет вынес соответствующее законное решение. За это Дзасохов на меня взъелся. Да и я сам, честно говоря, уже не хотел с ним работать. Я такого второго лицемера не видел и не знаю. Я обратился тогда к парламенту с открытым письмом, в котором написал, что он руководствуется ущельским подходом в подборе кадров, что он создал атмосферу подхалимажа, лизоблюдства, что я в этой атмосфере не хочу работать, и я ушел. Вот тогда и в суде все стало по-другому.
Болезни судебной системы здесь в Северной Осетии и во всей России одни и те же. В первую очередь я бы назвал нарушение принципа независимости суда и судей. независимости от следственных органов и прокуратуры. К сожалению, судьи сами недооценивают важность той задачи, которую они выполняют, занимая судейское кресло. Правосудие нельзя осуществлять, не будучи полностью свободным, оглядываясь на кого-то или на что-то.
— Вы были представителем потерпевших на судебном процессе по делу о Беслане. Что вас больше всего поразило в том судебном процессе?
Я не хотел участвовать в том процессе. Я думал, что по такому делу следствие будет настолько качественным, и объективным, что там и адвокат не нужен будет потерпевшим, я и потерпевшим так говорил. Публично я об этом говорю впервые.
Меня сразу шокировало, как в суде реагировали на мои вопросы. Когда Николай Шепель – замгенерального прокурора по ЮФО — вскакивал и просил мои вопросы снять. И председатель Верховного суда Агузаров, который вел этот процесс, снимал мои вопросы. Зря я подумал, что здесь будет нормальный судебный процесс. В итоге, там дошло до того, что я убедился в полной безграмотности и необъективности, а когда безграмотность и необъективность соединяются, это уже зло большое. Я поражался, как Шепель и еще один заместитель генерального прокурора Колесников при их недостаточной грамотности заняли высокие посты заместителей Генерального прокурора. Один факт: в своей обвинительной речи Шепель просил для террориста Кулаева — высшей меры наказания, смертной казни, на которую с 1996 года действует мораторий. Потом, кстати, Верховный суд России вынес по этому факту частное определение, в котором указал, что Шепель ориентировал суд на применение незаконного наказания. На суде Шепель при людях на черное говорил белое. И суд часто с ним соглашался.Они гнули свою линию.
— А какую линию они гнули?
Объясню: все это дело свелось к обвинению единственного выжившего террориста Кулаева том, что он террорист, что он убивал, что он хранил оружие, что он в захвате заложников участвовал, ну там куча обвинений была. Но преступление такого плана, оно ведь связано не только с тем, что террористы с неба свалились и что-то тут понаделали. Я начал задавать вопросы. Почему они так свободно проехали. Что в это время делали местные милиционеры. В материалах дела я увидел многочисленные телеграммы, шифрограммы в адрес ФСБ Осетии и МВД Осетии: «Ожидается захват заложников по буденовскому варианту», «Примите меры по охране границ». В местной газете за 24 августа даже заметка была про заседание антитеррористической комиссии, где говорилось, что все наши предприятия охвачены заботой по охране от терроризма, разработан целый план по противодействию терроризму, приняты меры по охране границ. на самом деле, ничего этого сделано не было. И в деле не было расследования причин и условий совершения преступления.
— В этом процессе было что-то, о чем не узнала общественность, хотя должна была бы знать?
Расследование с первого дня носило политический и крайне непрофессиональный характер. Начнем с осмотра места происшествия. Если ты нормальный следователь, то по обычному бытовому убийству ты осматриваешь место происшествия несколько часов, фиксируя все детали, которые могут быть связаны с расследованием. Осмотр бесланской школы был закончен за 11 часов. И через 11 часов, если это вообще можно назвать осмотром, все было бульдозерами вычищено и с фрагментами тел, одежды все вывезено на свалку. И так во всем. Свидетели, потерпевшие не были нормально опрошены. Ответственность властей вообще никто не выяснял. Но такого, чтобы общественность о чем-то не узнала, не было. Процесс был открытый.
— На вас как на представителя потерпевших оказывалось давление?
Конечно. На меня как раз тогда дело возбудили. Мне вспомнили старую историю. Когда я работал в комитете Конституционного надзора, как-то поехал в командировку в Москву, заодно пошел в клинику показаться врачам, у меня незадолго до поездки инфаркт был. Меня положили там в больницу на операцию. Я занял деньги и меня прооперировали. В это время мои коллеги, члены комитета, знавшие, что я живу на одну зарплату, взяток не беру, обратились в правительство. И председатель Таймураз Мамсуров, он сейчас глава республики, помог: решением правительства выделили 200 тыс. рублей – стоимость операции. Я об этом и знать не знал. И когда приехал после операции, а мне дали эти деньги, я еще подумал, ну вот вылезу теперь из долговой кабалы. И спустя столько времени вспомнили эту историю и обвинили меня в хищении этих денег. Тогда в республику приехал еще один замгенерального прокурора Колесников, все копал здесь и многое представлял в ложном свете.
оригинал
