Не могу вспомнить, было ли мне неполные 17 или неполные 18 лет, когда я в первый раз, начинающий студент-архитектор, попал в Горицкий монастырь неподалеку от Кирилло-Белозерского. Попал, совершенно неготовый к тому, что увидел: в монастырских строениях, в том числе и в соборе, размещалось то, что стыдливо именовалось «интернатом для инвалидов войны» – на самом деле, склад для умирания безруких-безногих «самоваров».
Я до сих пор с трудом заставляю себя вспомнить, увиденное – так страшно это было. Страшно смотреть, слышать и еще страшнее обонять смесь запахов гноя, кала, мочи, пота, крови и нечеловеческих страдания и отчаяния.
Когда я вернулся в Горицы почти 30 лет спустя, в храме, в котором давно уже не было «интерната», в котором были снесены все нагороженные перекрытия и по которому гуляло гулкое эхо (в нем все еще слышались стоны), в храме по-прежнему нечем было дышать – всё тот же прерывающий вдох запах страданий.
Потом я однажды почувствовал его снова, оказавшись на «Белозерском Пятаке» — колонии для смертников, занявшей постройки Кирилло-Новоезерского монастыря (сейчас там по-прежнему колония для пожизненных). Потом все тот же запах страдания преследовал меня в Бутырке и в любой колонии, в которой мне доводилось бывать. Неистребимый запах.
Я вновь задохнулся им в Берлине, когда мы вошли в здание бывшей тюрьмы Штази, которая вот уже больше четверти века не тюрьма вовсе, а музей. И ничем из того, что нам рассказывали ее бывшие заключенные, уже удивить было нельзя – запах говорил самое главное – всё остальное – «технические детали». Страшные, но не удивлявшие – запах…
На следующий день вместе с бывшими ГДР-овскими политзеками были в действующей тюрьме Тегель на территории бывшего Западного Берлина. Наши друзья-политзеки времен ГДР тоже, как я понял, впервые со времени своих отсидок в прошлую эпоху, входили в тюрьму. Подобравшись и ощетинившись – «руки-то помнят».
Тегель – старая тюрьма, с 1899 года. С улицы постройки красного кирпича вполне тюремно-замковой архитектуры, разве что пообихоженнее, чем, скажем, Бутырка – ну так Германия же, орднунг! Ворота открылись и закрылись за спиной – отсечка. Паспорта сдаем, бейджики получаем и проходим во двор.
На краю сознания — что-то не так… зуммера, что ли нет? Или не расслышал?..
Во дворе нас встречает помощник начальника тюрьмы по связям с прессой Рафаэл («русский» — как потом узнали, полу-татарин – полу-грузин, с русским языком, достойным русской интеллигенции). А потом и сам начальник тюрьмы господин Мартин Раймер – его можно принять за кого угодно, но не за тюремного начальника. Нам тут же рассказывают, что тюрьма серьезная: сидят тут от 3-х лет до пожизненного. Да и мотки колючки-«егозы» (правда, на диво аккуратные – Германия!) не оставляют сомнений.
Идем по двору в главный корпус. Что-то не то, но что именно, еще непонятно. Входим – и попадаем в «продол». Как в кино: сходящиеся под прямым углом к центральному узлу четыре яруса чугунных галерей с пролетом посредине (на уровне 2-ого яруса затянутых металлической сеткой) и камеры по обоим сторонам. В продоле какие-то заключенные, зататуированные так, что уже и черт лица не разобрать – и это дневальные. Стоим, в пол-уха слушая наших хозяев и крутим головами – не так! Не так! Всё не так!.. Через пару минут оглохлость проходит – и понимаешь, что не так: всё не так! И первое-напервое — здесь просто спокойно. Все двигаются спокойно – кто бывал в наших тюрьмах, знает: там все двигаются обреченно-напряженно, готовые ко всему и заранее смирившиеся с невозможностью противостояния. Все, и заключенные, и тюремщики, различаясь только формой. Здесь все двигаются, будто им раз и навсегда скомандовали «Вольно!», скомандовали так давно, что все уже привыкли – и ходят спокойно и вольно. Здесь разговаривают совершенно спокойными интонациями. Здесь много цвета – все заключенные в цивильном, своем (комбинезоны только «на промке», на работе) – сколько сидевших говорили, что по выходе просто купались в красках одежд людей вокруг после черно-сине-серой зоны!
И нет запаха тюрьмы и страдания. Нет совсем.
Сотрудники без оружия. Дальше мне никто не поверит, но и без дубинок, наручников и тому подобного. Только неизбывные связки здоровенных, почти средневековых ключей на поясе у каждого (включая и начальника тюрьмы г-на Раймера).
Сидельцы проходят мимо нас, оглядывая с некоторым спокойным интересом – не более того. Здороваются с начальством на ходу, ровно так же, как это делаем мы на воле, не напрягаясь и не вытягиваясь во фрунт – им отвечают так же.
Начинает доходить, что двери камер часто открыты, а на других, наоборот, висят аккуратные навесные замки – «Да-да, у каждого заключенного есть свой замок и ключ: он может запереть свою камеру выходя – ну, так же людям спокойнее – это же их личная жизнь и личное пространство — говорят нам наши хозяева, — А вот табличка «Не беспокоить!» — можно повесить, если не хочешь ни с кем общаться. Камеры запирают только на ночь и минут на 10-15 на общую проверку. Всё остальное время заключенные могут ходить по «локалке» свободно».
«Можно ли заглянуть в камеру? Можно, если хозяин не против». Не против первый же – 10 квадратных метров («В новых тюрьмах побольше, но тут уж ничего не поделать – старое здание»), отдельный туалет с умывальником, кровать (не шконка, а кровать!) с хорошим матрасом, стол, стул (не табуретка!), книги, телевизор, полочки, картинки по стенам, нормальное окно… В двери никакой «кормушки». Глазок есть – но заваренный («ЕСПЧ принял решение. Что глазки нарушают право на приватность – заварили»). Да, само собой, камера на одного. Все такие. Никаких «хат» на 10-20 человек. И вообще по тюрьме небольшой «недолимит». Душевые в продоле. Открыты. «Да хоть три раза на дню мойся – нет ограничений – зачем?» Телефон также в каждом продоле. «Куда можно звонить? Да хоть во Владивосток, хоть в Буэнос-Айрес – только платить придется, а так – да куда угодно и сколько угодно. Да, можем заблокировать номер, ну, например, если бывшая жена попросит, чтобы не доставал. Но только по просьбе».
Следующий корпус – новый. Тут сидят те, у кого 8-10-12 лет, вплоть до пожизненных. Кстати, почти в центре Берлина, а не в Харпе за Полярным кругом! Но всё то же самое – только камеры, действительно, немного побольше – новый корпус. И ровно такое же спокойствие. «Нет, условия одинаковые, вне зависимости от срока. От поведения немного зависит – можно получить и несколько суток закрытого содержания в запертой камере». Не в ШИЗО, БУРе или «крытке», а в своей камере. Прогулки при этом, само собой (тут как-то сразу понимаешь, что «само собой») никто не отменяет.
«У нас тут половина осужденных – интернационал: кого только нет! Вообще, надо признать, что уровень контингента сильно падает: языку и читать-писать учим в школе. Раньше по рабочим профессиям разряды всем давали, а теперь чаще всего удается лишь некоторым операциям обучить успеваем» — это мы идем в мастерскую профобучения. «А какое свидетельство вы им выдаете? Ваше?» — «Аттестат об освоении профессиональных навыков. Такой же, как на воле» — «А можно потом узнать, где он получен?» — «А как? Он такой же – не узнать» — «И ниоткуда?» — «Нет, конечно!». Вот это «конечно»!
В мастерской два мастера учат человек десять строительным работам. Обучающиеся, в основном, арабского и иранского облика. Кладка – не на цементе, а на глине: разбирать потом легче. Следят за работой и спокойно поправляют, если что не так. «Стараемся, чтобы в каждое последующее задание входили элементы предыдущего – для закрепления навыков» — поясняет мастер, указывая на опалубку для перемычки окна в стене. Все заняты делом, но без нервов и суеты. Речь не о «плане», а об обучении. «Хоть 7-8 операций освоят – всё потом будет, чем зарабатывать на жизнь». Потом, когда выйдут в нормальную жизнь. С обычными, как на воле, аттестатами.
Снова выходим и направляемся к выходу с промки. «Работать положено всем. Это принцип» — «А если не хочет наотрез?» — «Ну, никак же не заставишь! Правда и денег не будет» — «А сколько?» — «200 евро в месяц. При этом никаких ни налогов, ни страховок. Кроме небольшого взноса в страховку от безработицы – на первое время по выходе, пока на работу устроятся».
Заключенные – так и тянет сказать «жители» — выходят с промки. Не строем, а вольно идут, расходясь по корпусам, о чем-то разговаривая и смеясь. На поворотах и у дверей корпусов стоят сотрудники тюрьмы. «Напряженный момент – всякое может, конечно, случиться: могут между собой повздорить, например» — «И что тогда?» — «Разговариваем, разводим». Напряженность момента, правда, неощутима: сотрудники стоят вольно, в двух шагах от нас сотрудница одна – как-то опасность не висит. А народ, действительно разный – кого только нет: и негры, и арабы, и вьетнамцы, и немцы. Спустя минуту соображаешь, что вот эта ненапряженная, без всякого оружия сотрудница стоит одна на повороте к корпусу для сидящих за тяжкие преступления – и эти преступники спокойно идут мимо нее, здороваясь через одного.
«А если что случится? У вас же оружия нет!» — «Тогда вызываем полицию» — «Какую?» — «Обычную, городскую. А что?» — и не знаешь, что ответить и как объяснить хоть что-то про ФСИНовский спецназ, крушащий наших зека даже не за провинности, а просто для тренировки.
В это время мы стоим в виду самого нового корпуса, построенного всего лет 5 назад, и напоминающего вполне себе дорогую гостиницу. «Это новый корпус – для отбывающих превентивное наказание». Что это такое – в следующем тексте. А здесь только о том, что в окнах его нет даже решеток… Потом в отреставрированную церковь (о ней тоже потом) – и мы сидим в небольшом конференц-зале за столом, пьем кофе, слушаем наших хозяев и засыпаем их вопросами.
О медицине (тоже потом) – сейчас лишь две детали: на 600 заключенных 42 человека медперсонала. А есть еще и общая для всей земли Берлин тюремная больница. А потом нечто: «Мы в этом году перебрали бюджет на лечение – говорит Мартин Раймер – два тяжелых случая: один получил сильные ожоги при пожаре в камере – пришлось в городской больнице его долго лечить в специальном боксе, а это дорого, а второму пришлось ставить искусственное сердце – тоже, понятное дело, дорого» — «Так вас же посадят за перерасход бюджетных средств!» — хором выдыхаем мы. «Нет, что вы! Вот если бы мы вдруг не оказали лечения, тогда… Но это невозможно. А перерасход – не самое важное».
Немая сцена.
Приходим в себя лишь для того, чтобы нас доканали.
«А вот что тут у вас в брошюре (это из нее план тюрьмы ее аэрофото, которые я вынес в качестве картинки!) написано про 124 –х «опекунов заключенных – это кто?» — «Просто люди. Добровольцы. Разные – от пенсионеров до студентов. Помогают тем, у кого на воле никого нет. Приходят позаниматься, поговорить…» — «Еще раз, пожалуйста! Куда приходят?» — «К нам, в тюрьму» — «Внутрь?» — «Ну, конечно! Некоторые уже по 30 лет приходят всё к новым подопечным, некоторые новые, первый раз пробуют» — «И вы их просто так пускаете?» — «Да, конечно! Всякого, кто хочет помочь. Тем, что давно ходят, мы и ключи выдаем».
Ключи у добровольцев с воли. И никакого запаха боли и отчаяния.
Именно потому.
Источник: Facebook
