В рамках громкого политического процесса Сергей Шаров-Делоне был общественным защитником двух фигурантов. Он известен как художник-реставратор — был главным архитектором иконостаса храма Христа Спасителя, реставрировал скульптурную группу «Колесница Победы» на Триумфальной арке в Москве, координировал восстановление пещерного комплекса Саровсвого монастыря.
В интервью Дмитрию Окресту Шаров-Делоне рассказал об учебных семинарах в «Руси Сидящей», где учат мастерству общественной защиты, а также дают азы правовой грамотности, рассказывая, как вести себя во время обыска или на суде.
Кто такой вообще общественный защитник?
Общественный защитник — это реликт советской эпохи, который остался в российском законодательстве. Формально у нас нет института общественного защитника, в уголовном процессе написано «защитник, в том числе и адвокат».
Главная роль общественного защитника — найти и подготовить свидетеля, просмотреть и передать видеоматериалы. Как бы хорош ни был адвокат, но он все время занят, ведь ведет не одно дело, и стоит денег, а чем он лучше, тем ценник дороже.
Помимо этого какая еще разница?
Общественному защитнику, зная протестное окружение, легче в этом кругу найти нужных свидетелей. С советских времен люди всегда боятся судов и адвокатов воспринимают, к сожалению, как часть суда. И пока не установятся доверительные отношения, может пройти много времени, ведь адвокатов вы выбираете в лучшем случае по рекомендациям, ну если не винтетесь регулярно.
Общественному защитнику доверяют больше, так как вы пришли добровольно и такой же штатский человек, как свидетель или родня арестованного. При этом вы лучше, чем адвокат, понимаете, в чем неопытен свидетель, так как сами прошли на своей шкуре сквозь юридические дебри. Как одноклассник толковее объяснит непонятное место, чем учитель, так и я могу рассказать свидетелю больше, чем опытный адвокат, для которого такие мелочи очевидны, а стороннему человеку совсем непонятны.
Общественный защитник морально мотивирован, так как идет защищать родственников, друзей или политических соратников. Когда суд допустил вас в уголовное дело, то вы имеете ровно такие же права, что и адвокаты — только возможностей больше.
Например?
Общественный защитник может сделать весьма полезные вещи, например, задать дурацкие или дерзкие вопросы во время допроса свидетеля. Однажды, озверев от вранья свидетеля обвинения, я начал топить его уточнением деталей, а потом спросил напрямую: «А вы каждый раз так врете?».
Человек же, потерявшись от моей наглости, под общий хохот сказал: «Ну, нет. Не каждый». И все, он поплыл, так его выбили из колеи. Такие вещи адвокаты себе не могут позволить — могут поступить жалобы с далеко идущими последствиями.
Чем это чревато?
Одно дело, когда жалобы поступаю на бесплатных адвокатов по назначению, работающих на стороне следствия. Но бывают, что жалуются на хороших адвокатов, которым грозят лишением статуса как раз таки за хорошую работу, за то, что мешают следствию. Адвокат боится нарушить Кодекс адвокатской этики, хотя в конкретном случае нужно отойти, но тогда по формальному поводу к нему могут придраться. На адвоката могут пожаловаться в адвокатскую контору, в коллегию адвокатов.
Общественный защитник же может всё себе позволить — ему не вручат черную метку и не отберут лицензию, лишив тем самым работы. Другой момент — специальные навыки той или иной профессии, например, бухгалтерский учет. Адвокат не может знать всего — он юрист, а не технолог.
Общественный защитник же с соответствующим опытом будет в теме. Вот в «Болотном деле» у нас были вопросы с ущербом дорожному строительству. Утверждалось, что будто бы весь асфальт разрушили. Адвокатам по уголовным делам не видно, где тут могут быть махинации, так как они никогда не имели опыта с оформлением документов по строительным работам. Но я архитектор, и я знаю, как нужно оформлять подобные документы.
Но насколько это эффективно, когда по факту решение о сроках принимают совсем не судьи?
Скажу честно, никто не знает, как оно работает. Настолько заказным было «Болотное дело», но даже прокуратура в конце суда запросила только шесть лет, а судья и вовсе дала от трех. Двоим общественные защитники смогли доказать алиби и дали ниже минимума. Да, отсидели, но два года и шесть — существенная разница.
И под конец судья не стал вменять материальный ущерб, так как мы показали отсутствие доказательств. Даже прокуратура не стала это оспаривать, хотя изначально суммы были большими. Благодаря нашему разбору даже никто из потерпевших из всяких городских служб не выдвинул иск по материальному ущербу. Они увидели, что разнесены в клочья и придется идти в арбитражный суд, где нужны гораздо более серьезные доказательства. Это черный ящик, но бороться надо. Сказать, что борьба абсолютно бессмысленна, нельзя.
Вы защищали фигурантов «Болотного дела» Андрея Барабонова и Ивана Непомнящего, что больше всего запомнилось в обоих процессах?
На самом деле оба дела глупые — в них ничего нет, в них пустота. Массовых беспорядковв юридическом смысле не было — только безумная трактовка закона. Например, причинение ущерба полицейскому — у Барабанова не нашли ни одного свидетельства по тому эпизоду, что ему вменялся.
У Непомнящего был видеоматериал, где якобы он мешал полицейскому. На суде сотрудники так сказали, что вспомнили эпизод с Иваном только два года спустя, когда Следственный комитет показал видео. Кроме видео в СК они ничего не помнили.
Как вы пришли к работе в качестве общественного защитника?
Я архитектор-реставратор — это такая профессия, где нужно быть историком. Когда начинались общественные расследования от «Комитета 6 мая», то никак они не получались. И я как интересующиеся историей вспомнил про феномен критики источников — важный момент для науки.
На первом этапе организовали анкеты с вопросами, мы получили великолепный результат — куча показаний, фотографий и видео. В итоге доклад общественной комиссии почти дословно повторили в Европейском суде по правам человека, разбирая дело о задержаниях 6 мая 2012 года. В январе 2016 года ЕСПЧ присудил €25 тысяч компенсации за арест на 15 суток. Когда началось «Болотное дело», то у нас уже были все свидетели на руках. До этого юридической практики никакой не было — разве что пару раз себя защищал, когда задерживали на пикетах.
Судьба двоюродного брата, осужденного за демонстрацию против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году, сильно оказала воздействие на ваши взгляды?
Да, всю жизнь в Союзе я чувствовал себя диссидентом, например, я никогда не был членом комсомола. Его арест — это совсем другой взгляд на мир. Этот взгляд возник, когда, будучи мальчишкой, пришлось разобраться в этом процессе. И сейчас я чувствую себя диссидентом — у нас в стране ведь реинкарнация, причем реинкарнация самого худшего, что было в советское время.
Вы ведете образовательную программу для волонтеров, что она дает?
От тюрьмы никто не должен зарекаться, а ошибок много кто допускают. После наших курсов могут сами не совершать их и предостерегать знакомых, изучив, что такое суд и следствие на практике. Вот у нас приходит обыск и человек сразу говорит: «Я вас сейчас все объясню». Да, это здоровая реакция, но разговор без адвоката накручивает дополнительные годы за решеткой. Нередко человек подписывает, не читая бумаги, или ставит роспись под протокол с незаполненными графами, а это возможность вписать что угодно. Вот как займы берут не читая, так и на следствии аналогично.
Школа проходит при поддержке Сахаровского центра в режиме вечерних или дневных лекций. В мае будет уже третий поток, не очень много народа — человек по 20. Сделали так сознательно, в этом случае люди не выслушивают лекцию, где училка что-то говорит. При небольшом количестве студентов удается организовать интерактивное общение, где можно задать вопросы.
Мы не проводим экзамены, но можно судить по вопросам вначале, когда люди ничего не понимают, и в конце курса, когда такие детальные вопросы, что еле хватает квалификации. Знаю, что несколько человек из первого потока позднее были задержаны по административным статьям на публичных мероприятиях, но уже вели себя грамотно на судах.
Вопросы: Дмитрий Окрест
Источник: Спектр
