— Тюрьма — это деньги. Большие деньги. Строительство, оборудование. Деньги на содержание тюрьмы, — пишет Нильс Кристи — самый известный социолог Норвегии.
Я закрываю его книгу и иду на ужин. Строем с 40 женщинами. В исправительной колонии № 2.
Нильс — аболиционист. Это такое направление в криминологии, последователи которого считают существующую систему наказаний устаревшей. Они — страшный сон чиновника ФСИН — выступают за упразднение тюрем.
Нильс — идеолог острова Бастой — самой свободной тюрьмы Норвегии, в которую мы отправились спустя полгода после освобождения.
Что вы представляете, когда слышите слово «тюрьма»? Барак? Наручники? Камеру? В Бастое такого нет. Здесь живут в коттеджах, выращивают коров и играют рок. Сюда возят экскурсии.
115 заключенных живут на острове. Мы плывем туда на корабле.
— Вы знаете своих соседей? — спрашивает меня директор Бастоя.
— Эти люди, — говорит он, обводя рукой корабельную команду, полностью состоящую из заключенных, — наши будущие соседи. По дому и по кварталу. Мы хотим хороших соседей, поэтому никого не наказываем, а строим работу на доверии и ответственности.
Приближается остров. Он небольшой, чуть меньше 3 квадратных километров. Под низким небом разбросаны деревянные домики. Вот ферма, где заключенные-соседи выращивают кудрявых коров, рядом скошенная трава и лежащие лисы.
— У нас пять лис, — сразу же сообщает директор, увидев наш интерес. Он видит остров как на ладони, во всех деталях, и ему для этого не нужны стукачи, агенты, инсайд и обыски. Не нужна оперативная информация, ложащаяся в пуды никому не нужных бумаг. Он из антикафкианского, открытого людям мира. Он верит в свою работу. И заключенные ему верят в ответ.
Мы идем в один из домов. В таких живут по 6 или 8 человек. Нас заключенные позвали, чтобы сыграть рок-концерт.
— В этом году можно будет поехать на фестиваль, — говорит гитарист группы.
Вопросов о том, как они будут выступать и жить на фестивале, находясь в статусе заключенных, мы уже не задаем. Раньше в Норвегии такой практики не было, но здесь любят эксперименты.
У нас пять лис.
Гуманность норвежской пенитенциарной системы — довольно красноречивый пример того, как работает культурная рефлексия в Европе. Постмодернистское направление в криминологии, где преступность рассматривается как социальный конструкт — реакция на ГУЛАГ и Освенцим, — подтверждает правило: осмыслять историю необходимо. Отсутствие же подобной рефлексии показательно. В современной России нередко можно услышать:
— Да этих преступников надо вообще к стенке ставить.
И я уверена: ставить будут с удовольствием.
«Кризис наказания» — термин, разработанный европейскими социологами еще в 70-е годы, практически неизвестен у нас. Почти ни одна работа по этому направлению не переведена в России.
Репрессивный фундаментализм, отметающий любую попытку критики в свой адрес, рождает застой. И не снижает число преступников.
Ставангер — нефтяная столица Норвегии. Это небольшой город с населением, скажем, Нефтеюганска.
Тюрьма, расположенная здесь, считается строгой. Но когда наша машина подъезжает к воротам, я не вижу ни одного кольца колючей проволоки над забором. Такая эстетика тут непопулярна. Вокруг тюрьмы — тишина.
— Все заключенные у нас работают, — слышу я знакомые слова от сотрудницы тюрьмы.
— Женщины вместе с мужчинами. На тех же работах.
Это для меня уже что-то новое. В российских тюрьмах сделано все, чтобы не допустить малейшего соприкосновения мужчин и женщин. И это касается не только осужденных. Тюремщики шантажируют женщин-заключенных, у которых нет официального свидетельства о браке, свиданиями с гражданскими мужьями. Такие практически не предоставляются. Чтобы получить свидание, женщины начинают «работать на администрацию», что означает вербовку и последующее разложение личности, нивелирование ее к функции.
— А если не хотят, — спрашиваю, — работать?
В российских колониях ясно, что бывает, «если не хотят», — сначала на месяц в холодную камеру штрафного изолятора, а потом на год в строгие условия: ни свиданий, ни звонков. Скажешь спасибо, что не побили.
— Мы понизим пособие, — отвечает сотрудница и удивленно смотрит на меня; еще пара тюрем, и мне станет понятно, что у норвежских зэков огромное желание работать. — В два раза, — добавляет она чуть более уверенно. Очень строгая тюрьма.
После этого я недолго говорю с заключенной, иду по коридорам, рассматривая рисунки известных норвежских художников, делавших картины специально для этой тюрьмы. Я выхожу в тюремный двор, где большая белая стена покрыта словами «дом», «ответственность», «семья», на фоне этого небольшой пруд и волейбольная сетка. Идет дождь.
Когда на обратном пути норвежский журналист спрашивает меня: «Что вы думаете о наших тюрьмах?» — у меня нет лаконичного ответа, только понимание пропасти между нашими взглядами на систему, преодолеть которую мы в России сможем только через многие годы.
Столичная тюрьма.
Бредвейт — самая большая женская тюрьма Норвегии. Население — 70 человек. В России такое население можно разместить в двух камерах следственного изолятора. На двухэтажных, как говорится, шконках.
Директор тюрьмы Хильда по профессии — криминальный психолог, а по складу характера — правозащитник. С острым взглядом, в очках с тонкой оправой, она радуется каждому неудобному вопросу.
«Почему заключенные обязаны работать? Что вы делаете, если нарушают правила? Покажите изолятор» — ответив подробно на каждый из вопросов, Хильда говорит:
— Каждый раз, когда я посещаю тюрьмы в других странах, спрашиваю то же самое.
Тюрьма Бредвейт сотрудничает со многими странами, оказывая помощь в реформировании тюрем. Одной из таких стран является Россия. За месяц до нас сюда ездил министр юстиции Коновалов.
На сайте российского министерства выпущен релиз, в нем пять вопросов, «которым было уделено особенное внимание». Один из вопросов особенно привлекателен — «Оказание бесплатной правовой помощи» для заключенных. Оказывается, в России этой работой занимаются не враги народа из пятой колонны, а Министерство юстиции.
А вообще ФСИН, подчиненная министерству и заведующая всеми тюрьмами России, правовую помощь не любит. Правозащитники в колонии не допускаются. Чтобы получить свидание с заключенным, нужно месяцами судиться с администрацией. Такая практика действует во всех регионах без исключения. Не допуская правозащитников с воли, ФСИН не предоставляет альтернативных видов правовой помощи. А особо усердные администрации не допускают к зэкам и адвокатов.
За месяц до нас сюда ездил министр юстиции Коновалов.
Российский заключенный, пряча в баулах кодексы и федеральные законы, после долгого рабочего дня штудирует право и пытается защитить себя сам. Что же происходит с ним дальше? А дальше жалобы, написанные вручную мелким почерком, выбрасываются цензором прямо в мусоропровод. Чему действительно «уделено особенное внимание» в тюрьмах — так это поиску таких «жалобщиков» и соответствующему их наказанию.
Женщины Бредвейта не знают об этом ничего. Я рассказываю им отрывками о 12-часовом пошиве полицейской формы, о бараках, о том, как по крупицам со всей колонии некоторые российские заключенные собирают материалы для постановки спектаклей или как меняют дешевые сигареты на упаковку новых колготок.
А потом меня ведут в небольшое деревянное здание, где волонтеры протестантской Армии спасения собрали целую коллекцию одежды. Для тех, кто прибывает в тюрьму без вещей и кому таких вещей не пришлют из дома. Стоит ли говорить про российскую церковь в колонии? Про российскую церковь вообще?
Наверное, нужно больше говорить не про это, а про систему, в которую церковь встроена.
В Бергене мы смотрели самую большую из четырех тюрем. Перед походом туда о норвежской пенитенциарной системе нам рассказывал начальник регионального тюремного управления. Будучи по образованию юристом, он работает над методиками в паре со своим коллегой и заместителем — психологом.
Их презентация состояла из ярко-малиновых слайдов со слоганом «Тюрьма: траты или инвестиции в будущее?» И последующим детальным обоснованием причин, по которым общество должно вкладывать деньги в тюрьму.
Норвежское общество построено на доверии, в соответствии с этим главным принципом здесь функционирует каждый институт. Защита слабых, изучение деталей, внимательность и спокойствие. Это может показаться странным, но иногда внутри этой страны чувствуешь себя пациентом. С тобой постоянно работают. Тюрьма — лишь модель, но такая модель, безусловно, не смогла бы существовать в другом государстве.
Уходя, мы задали заключенным последний вопрос: «Есть ли что-то, что вам здесь не нравится?»
Вопроса они просто не поняли.
