Историк и журналист Владимир Тольц («Радио Свобода») рассказал мне на днях вот какую историю. Много лет он добивался интервью у одного страшно засекреченного человека, ветерана КГБ, генерал-лейтенанта в отставке, почетного председателя всего на свете и обладателя бесчисленных регалий. И в конце концов добился. «Скажите, как бы вы хотели, чтобы я представил вас слушателям?» — спросил ветерана КГБ Владимир Тольц, подразумевая, что эфир не резиновый, а званий у человека много, пусть сам выберет, как для краткости именоваться: председателем общества дружбы инвалидов разведок Европы или, к примеру, бывшим начальником отдела разведывательных операций в Океании и Тасмании. «Представьте меня емко и коротко: правозащитник», — внезапно сказал Тольцу отставной генерал КГБ.
Ничего, конечно, у генерала с этой затеей не вышло — Владимир Тольц работает на «Радио Свобода» в Праге (а раньше в Мюнхене) с 1982 года и перевидел таких генералов больше, чем я воробьев. Называться правозащитником, видным общественником, ярким публицистом или президентом фонда борьбы за мир во всем мире — это вообще излюбленное времяпрепровождение силовиков в отставке. Причем чем гаже занятия, коим нынешний пенсионер отдавался во время оно, тем звучнее он будет бороться за права человека (поэтому лично я не выношу слово «правозащитник», а уж тем более «общественник»).
Зачем они это делают — бог весть. Хотя, конечно, у каждого есть своя причина: кто-то продолжает свою прежнюю работу на новом фронте, который теперь называется «правозащита», то есть действует под прикрытием общественника; кто-то начинает высасывать из этой сферы деньги, понимая, что родственники человека, попавшего в переплет, отдадут последнее любому прохвосту, взявшемуся помочь; кому-то просто велели сидеть в общественниках — он и сидит, ожидая своего часа. Во времена перемен и надежд таких людей куда-то вымывает, и они мирно переселяются на свои дачи, развлекая соседей героическими байками. А как только начинают закручиваться гайки, так их тут же призывают под знамена общественной активности.
Человек, придумавший Общественную палату (а это был Вячеслав Сурков), знал толк в словесных извращениях. В Общественную палату никого не избирают — общественники назначаются Кремлем. А в регионах — соответственно, по согласованию с местным начальством. И уже эти назначенные товарищи избирают членов Общественных наблюдательных комиссий (ОНК), которые как бы следят за соблюдением прав человека в тюрьмах и прочих исправительных учреждениях. Несколько лет назад, когда ОНК только появились (в момент «медведевской либерализации»), в несколько комиссий, прежде всего в московскую, смогли войти люди, реально знающие проблему и много сделавшие для заключенных. Но сейчас практически везде Общественные палаты понатыкали в ОНК тех самых отставников-силовиков.
И в процессе всех этих странных «выборов» и разговоров вокруг ОНК забылось главное: а зачем они вообще нужны, эти общественники для тюрем?
Назначение любого уполномоченного по любым правам — это ограничение права других людей. Это официальное объявление о том, кто может интересоваться и защищать права, а у кого нос не дорос.
При этом только в Москве беспрепятственно посещать тюрьмы имеют право больше полутора тысяч человек. Это всевозможные депутаты, это Общественные палаты и наблюдательные советы при силовиках — не говоря уже о прокуратуре и следователях. Но ведь не посещают же! И, стало быть, надо еще специально назначить каких-то людей в специально созданные ОНК, чтобы они тоже могли. А почему все остальные граждане страны не могут?
В любой стране мира я стараюсь посещать тюрьмы. Договариваюсь об этом легко и непринужденно, а во многих странах у меня даже паспорта не спрашивают — достаточно письма в электронную почту тюремного начальства с моими данными. И я всегда спрашиваю: кто у вас имеет право посещать тюрьмы, контролировать условия содержания и соблюдение прав человека? Моему вопросу часто удивляются: то есть как это — кто? Все имеют право. Вот на днях у меня был диалог в Германии с тюремным ведомством: если старушка, спрашиваю я начальника, вдруг услышит ночью крики и решит, что это кричат несчастные узники в близлежащей тюрьме, она имеет право пойти в тюрьму и проверить, всё ли там в порядке? Конечно, имеет, отвечают мне, но она в тюрьму не пойдет — она пойдет с этим в полицию. Потому что начальник тюрьмы может ее ввести в заблуждение, а полиция — нет, и старушка совместно с полицией убедится, что в тюрьме все в порядке или наоборот — требуется вмешательство и восстановление справедливости.
Зато я помню, как начальник колонии в Кохме товарищ Василькин как-то упрекнул меня: «Вот вы все нас ругаете, а в Германии тюрьмы еще хуже, чем у нас!» Спросила я товарища Василькина, конечно, — давно ли он был в Германии и какие тюрьмы посещал. Оказалось, не был нигде товарищ Василькин — ему эти глупости кто-то в управлении напел. Они нигде не бывают, ничего не видят, но твердо уверены в собственном профессионализме, нужности и правильности дела, которое они делают. Хотя всем давно очевидно, что наши тюрьмы работают как фабрики для производства преступников. Потому что зло и садизм — фирменный стиль российской ФСИН — могут породить только зло. И никакие реформы этого не отменят, пока ситуацию не будет контролировать общество, а не назначенные неизвестно как общественники.
