В 2003 году в УК и УИК внесли около трехсот поправок: у женщин убрали строгий режим; сократили срок, который заключенный должен отбыть для перевода в колонию-поселение (например, из общего режима в колонию-поселение стало возможным перевестись, отбыв 1/4 срока, вместо 1/3, как раньше); увеличили количество свиданий (вместо четырех в год – шесть); формально повысились шансы выйти по УДО; заключенным стали давать разрешение на свидания с родственниками за зоной – все это при безупречно хорошем поведении, конечно. Хорошее поведение – это абсолютная лояльность по отношению к администрации, сотрудничество, участие в «лагерных мероприятиях». Кстати, поначалу свидания за территорией зоны действительно разрешали, но эта практика быстро прекратилась. А процесс уже был запущен, женщины поняли, что и как нужно делать, чтобы раньше выйти или получить свидание за зоной, в общем, чтобы «все было хорошо».
Понятие мужского и женского рода
– Вы сотрудничали с администрацией? – спрашиваем у Марины, отсидевшей четыре года в ИК-5 в Можайске еще в 90-е и шесть лет в ИК-6 в Шахово (1998-2004 гг. Орловская область).
– Да вы что? Зачем? Странный вопрос, – возмущается Марина, – Я жила по понятиям. О каком сотрудничестве речь?
Марина много и эмоционально говорит о том, что до нововведений 2003 года женщины-заключенные, конечно, не были большой дружной семьей, но подлость и стукачество не были легализованы. Даже женщины ориентировались на старые воровские «понятия», хотя «понятия» для женщин в колониях, в целом, не свойственны.
– Женщины нахватались от мужиков, тогда каких-то правил все равно придерживались, чего-то побаивались. Поэтому вычислить стукача было очень сложно, – вспоминает Марина. Тогда их не любили, выслеживали, били, брили налысо. – Около оперчасти всегда было пусто. И даже если ты туда идешь по вопросу «у меня маме плохо, надо что-то сделать», сразу все тебя подозревают.
А администрация колонии давила.
– Нас за людей не считали, лишали всего. В ШИЗО сажали за то, что кровать неровно заправлена; за то, что девочки из мыла и угля делали себе тушь для ресниц, – рассказывает бывшая заключенная. Сильное давление со стороны администрации, кстати, одна из причин того, почему тогда женщины в колониях были сплоченнее.
В 2003 году все изменилось – теперь можно хоть на всю зону объявлять, предупреждать: «Я сейчас на тебя в оперчасть напишу».
– Это стало нормой. И ты стукачке ничего не сделаешь. Началось открытое доносительство, в оперчасть очередь выстраивалась, – разводит руками Марина.
За стукачами стали присматривать сотрудники колонии. Тот, кто стучал, зарабатывал себе поощрения, а они очень нужны: у женщины, как правило, есть семья, дети, и часто женщины готовы закрыть глаза на нарушения со стороны ФСИНовцев, они не хотят требовать соблюдения своих прав; женщины в колонии, как правило, хотят просто вернуться домой.
– Все начали по головам идти, чтобы выбить отпуск, чтобы разрешили свидание, чтобы раньше выйти, – поясняет одна из бывших заключенных.
У мужчин же «понятия» сохранились, хотя довольно сильно трансформировались.
– Например, совсем недавно считалось, что заходить к операм в кабинет в одиночку – верный признак стукачества. И порядочные осужденные старались даже по вызову приходить в оперчасть в сопровождении свидетеля. Сегодня об этом практически забыли, – вспоминает Владимир, отсидевший в ИК-10 в Екатеринбурге больше семи лет.
– Сейчас живут «по понятиям» либо старые воры в законе, либо молодые парни-дураки, которые понятий как таковых не знают, но в их соблюдении видят главную свою задачу, — добавляет Илья, недавно освободившийся из ИК под Рязанью.
Одна из сотрудниц СИЗО-5 г. Москвы («Водник») также говорит о том, что «понятия» как таковые соблюдают только зэки старой закалки, воры в законе.
– Многие почему-то думают, что “вор в законе” – это какой-то криминальный термин, характеризующий зэка негативно. Но вот давайте разберемся. “В законе”, значит, соблюдает закон – у них есть свой жесткий кодекс, свои правила, понятия. Например, железное правило для вора в законе — не убивать на деле, – поясняет сотрудница
ФСИН.
Имеется в виду, что вор в законе обязан всячески избегать кровопролития. В смысле когда получается избежать. Но уж если не вышло – значит, не вышло.
Сейчас осужденные «понятиями», на которых так акцентируется внимание в художественных фильмах, не руководствуются, а точнее, просто их не знают.
– Они звонят мне из тюрьмы и спрашивают: “А что значат лучи у звезд?” Они у бабы спрашивают, что это обозначает. Я говорю: “Не знаю, что обозначают лучи, но что черное – воровское, белое людское – я знаю”. Они ничего не знают, им не у кого спросить, – рассказывает одна из бывших заключенных. Старых воров в зонах осталось немного.
Худшие из худших
И в женских, и в мужских колониях раньше существовала специальная секция – вполне, кстати, официальная – СДиП (секция дисциплины и порядка).
– СДиП – это продолжение администрации. Это страшнее, чем администрация, злее и строже, – вспоминает Татьяна.
Говоря простым языком, СДиП – это заключенные, которые следили за соблюдением порядка в колонии и стучали. И их не били. И состоять в этой секции очень выгодно. Минусом могли быть разве что непоправимые репутационные потери.
Есть статьи, с которыми лучше в колонию или СИЗО даже не попадать: у женщин – это ст. 106 УК РФ (детоубийство), у мужчин – 134 УК РФ (педофилия). Если человек попадает в тюрьму с такой статьей, его жизнь, скорее всего, будет еще более трудной, чем можно представить, – жить не дадут свои же, зеки. Поэтому осужденные по таким статьям ищут спасения у администрации, и она охотно их спасает – за определенную плату. А лучшая плата везде и всегда – информация. Официально СДиП упразднили в 2010 году, но и в мужских, и в женских колониях людей, ранее состоящих в СДиП, просто сделали ответственными за соблюдение техники безопасности, пожарной безопасности и т.д., но их обязанности остались те же – стучать. А стукачи – ценные, их администрация для себя бережет от зеков.
Раньше, до 2003 года, в зонах с детоубийцами обходились очень жестоко.
– Но в женских зонах все равно не убивают. Орут, плюются, но не убивают, – рассказывает Марина, сидевшая еще в 90-х, – хотя на моей памяти был один случай, когда прошел слух, что к нам везут женщину, которая молотком ребенка воспитывала. И тогда я в первый раз увидела, как все бабы встали в два ряда и ждали ее. Ее ждали реально убивать. Но мусора умудрились провести ее какими-то огородами и вывезти. Они поняли, что она не выживет, мы все вышли ее просто рвать.
Чтобы таких и многих других инцидентов, связанных с нарушением дисциплины, было как можно меньше, работники колонии и сформировали такие секции как СДиП – и в женских, и в мужских зонах. И женщин, которых, скорее всего, в колонии не полюбят, сразу ставят на высокие должности – дневальные, например. Таким образом, у них есть доступ напрямую к администрации, чем некоторые из них активно пользуются.
– Допустим, я ей что-то грубое сказала, она пошла на меня и пожаловалась, меня тут же вызвали. И это может закончиться ШИЗО. Такое может случиться, даже если мы с ней просто поругались на почве брошенной непомытой тряпки. Администрации просто не нужны проблемы. Раньше детоубийцам ведра с мочой на голову выливали (мне об этом рассказывали), а когда я уже сидела, их поддерживала, поощряла администрация, они выступают, в концертах участвуют, песни поют, – вспоминает Татьяна.
Как правило, детоубийцы статью скрывают: у них на табличке, прикрепленной к кровати (в некоторых зонах — и на нашивке на форме), указана статья 105 УК – убийство, но нигде не написано, кого она убила. Женщинам-детоубийцам их реальную, 106-ую, статью не пишут — видимо, прячут, защищают.
– Но зона, как деревня, скрыть там ничего нельзя, со временем все про всех все узнают. В колонии общаются с детоубийцами мало, но и ругаться с ними никому не выгодно – все хотят домой, все хотят выйти по УДО, никто не хочет несколько дней сидеть в ШИЗО.
В мужских колониях, в отличие от женских, к осужденным за педофилию особое отношение – такое же, как и 10-20 лет назад.
– Они до колонии могут и не доехать. Иногда педофилов убивают еще в СИЗО, – рассказывает один из бывших заключенных.
Конечно, власть довольно сильно скомпрометировала себя — сажая по этой статье всех без разбора: чьих-то конкурентов, чьих-то неверных или ушедших мужей — достаточно просто заявления о совершении человеком определенных действий, и очень вероятно, что человек сядет. А «педофилия» – удобная статья, жизнь у осужденного фактически заканчивается. Поэтому заключенные уже смотрят на человека, на дело, на состав.
— Но в очевидных случаях, конечно, разбираться не будут, – поясняет Владимир.
То есть как минимум нормально жить в колонии педофил не сможет. Если осужденные по 134 статье и выходят в лагерь, то чаще всего уже в особом статусе — «обиженными», «петухами». И администрация педофилов не прячет. У мужчин-заключенных на нашивках статьи не пишут, но у каждого на форме бирка с полоской (или полосками) определенного цвета — в зависимости от статьи и «склонностей». У мужчин со 134 статьей на бирке две полоски — черная и белая. Черная — это склонность к гомосексуализму, белая — склонность к суициду. То есть если с педофилом в колонии что-то случится, это можно списать на самоубийство — склонен же, предупреждали.
Голод и тётки
— В женских зонах правят три кита: глупость, жадность и зависть, – продолжает рассказ Татьяна, – на этом все строится. Если ты начинаешь усиленно кому-то помогать, то готовься к тому, что этот человек станет твоим врагом. Потому что он начинает тебя тихо ненавидеть из-за того, что начинает от тебя в чем-то зависеть. Такое и на воле есть, просто на зоне это ярче проявляется, все на виду.
В заключении вообще все проявляется ярче, чувствуется острее. Сильно чувствуется нехватка привычных продуктов, общения, информации. И в СИЗО, и в колонии заключенные живут «семейками».
— Ты выбираешь человека, с которым тебе более приятно общаться из всей этой толпы. Потому что одной реально тяжело. А так – и поговорить можно, и какая-то совместная организация быта, общие сумки, общие покупки, – вспоминает Екатерина.
За полтора года в нижегородской образцово-показательной ИК-2 можно успеть привыкнуть ко всему – к отсутствию теплой одежды и нормальных продуктов, к сигаретам «Тройка» и несъедобным консервам из тюремного магазина, к бане раз в неделю и ноющей зубной боли после каждой простуды, к отсутствию горячей воды зимой (и это еще не самый плохой расклад).
— Так называемая ванная комната расположена практически на улице. Бараки давно требуют ремонта. На улице градусов 20 мороза, и идешь мыться в эту ледяную воду. А в связи с тем, что нет горячей воды, это просто катастрофа, – рассказывает Екатерина, которая была осуждена на два года, из которых 6 месяцев она пробыла в СИЗО.
Полтора года – ничтожно маленький срок, по мнению администрации, работников ФСИН, неинтересный, пустяковый, и тянущийся бесконечно долго для человека, попавшего в тюрьму. Поэтому женщины объединяются в «семьи» и начинают поддерживать друг друга.
— Есть случаи, когда люди по десять лет вместе живут, и это такая трагедия – когда одна освобождается, вторая не знает, как жить дальше. Но тут опять же от срока зависит. У девушки, с которой я общалась, тоже был небольшой срок, так что мы вместе зажмурились и пошли.
Такое общение, как рассказывают бывшие заключенные, помогает организовать свободное время. Лежать нельзя, сидеть на месте тоже нельзя.
— И вот круги по колонии наворачиваешь, рассказываешь что-то, – вспоминают женщины.
Свободного времени «там» немного, но все отмечают, что хорошо бы, если бы его вообще не было. «Лучше все время быть чем-то занятым, работать, так время быстрее летит. Ну, это и на воле так».
Полтора-два года в колонии кажутся бесконечными – каждый день одинаковый, одежда одинаковая, все одинаковое, жизнь – от свидания до свидания, мало положительных эмоций, нет событий и впечатлений. Полтора-два года бесконечны. И так же бесконечны три, пять, восемь, пятнадцать лет. И люди приспосабливаются, учатся чувствовать, дружить, любить в таких условиях: когда замкнутое пространство и рядом всегда много людей; когда воспоминания о прежней жизни тускнеют за считанные месяцы; когда баня – одно общее помещение, пятьдесят кранов и один час на отряд; когда не кровать, а шконка; когда не комната, а барак.
Кому-то везет: чьи-то родственники могут приезжать, привозить вкусное и нужное, просто общаться и радовать. Так повезло, например, Татьяне.
— Меня родственники не бросили, мы созванивались, они не пропускали ни одного свидания. А ты там живешь от свидания до свидания. Выходишь со свидания и еще два-три дня ходишь окрыленный, а потом тебя так немного приминают – “хватит”, – ты опять живешь только мыслями о следующем свидании.
Но если родственники живут далеко – а тогда приезжать часто долго и дорого, – или их нет вовсе, то передачи женщина-заключенная, естественно, получает очень редко. И такие женщины также часто становятся бригадирами, дневальными и т.д., потому что чем выше твоя должность, тем больше скидок и поблажек ты получаешь, тем ближе ты к свободе, дому, и для многих это намного важнее, чем самая крепкая дружба с кем-то в колонии.
— Я уже там поняла, что самое унизительное, что может быть в жизни человека – это голод, – вспоминает одна из бывших заключенных. Это когда ты все время хочешь есть, потому что баланда – это ничто. Тебе есть нечего, а рядом кто-то сидит и вкусно кушает. Иногда в людях это порождает ненависть – за то, что ты ешь. И они начинают тебе вредить, за тобой следить, стучать на тебя по поводу и без.
Это не значит, что все, кто занимает в зоне высокие должности – пойдут по головам, чтобы заработать себе УДО, хорошие дневальные и бригадиры тоже есть.
— У нас была девочка-дневальная, и она просто по роду деятельности должна была стучать, потому что на них же тоже давят. И она стучала, – вспоминает Екатерина. – Но она согласовывала с другими заключенными, что будет говорить. Это было примерно так: “Слушай, ты же все равно выходишь через неделю, тебе ничего не будет. Я скажу, что у тебя еда в шкафчике?” И все нормально соглашались.
Любовь и голуби
— Они занавешиваются с двух сторон — двухэтажная же кровать. Ты ничего не видишь, но ты слышишь. Сначала ты не знаешь, как реагировать, теряешься. Когда я попала в зону, мне было 37 лет, и я была в шоке – я лежу на кровати на втором ярусе, и подо мной все это происходит. Ты лежишь не шевелишься, не знаешь, можно ли в этот момент тебе слезть с кровати. На зоне нет лесенок, как в изоляторе, слезаешь либо по торцу кровати, либо, как хочешь. А потом, со временем, ты просто перестаешь на это обращать внимание, можешь уже прямо сказать: “Отойдите от меня, лесбиянки, мне неприятно, что вы тут передо мной это делаете”. Я могла так сказать.
После этих слов некоторые женщины даже подходили и говорили: «Не называй меня так, мне неприятно, что ты меня так называешь». Тогда Татьяна отвечала: «Ну а как вас называть? Вы лесбиянки? Лесбиянки. Как еще-то?»
В женских колониях гомосексуализм распространен довольно сильно. И если в ИК-2 в Нижнем Новгороде несколько лет назад гомосексуальных пар почти не было, и администрация пресекала такие отношения, то в ИК-5 в Можайске администрация об однополых парах не только знала, но и активно это знание использовала. Например, если одна из женщин в паре начинала хуже работать, то вторую вызывали и рекомендовали повлиять на подругу – иначе пару разделят, одну из женщин переведут в другой отряд. «Твоя пойдет в другой отряд, будет работать в другую смену» – волшебные слова. Самое страшное наказание, безотказный метод воздействия. Поэтому часто гомосексуализм в колониях становится запрещенным явлением, когда хотят за что-то наказать.
Однополая любовь в женских колониях – хорошее средство для манипуляций со стороны ФСИНовцев. Например, в некоторых колониях есть внутреннее правило – за месяц до освобождения женщина перестает работать – может ничего не делать или просто помогать кому-то.
— И с нами в колонии была женщина, великолепная швея. Через месяц ей выходить, она перестает работать, – вспоминает Татьяна, – а у этой женщины остается в зоне ее половинка. И подходит к этой женщине бригадир и говорит: “Что, не хочешь работать? Ну, не работай. Ты-то через месяц домой пойдешь, а твоя здесь останется”. И женщина садится и шьет. И через месяц она прямо из-за машинки идет к воротам освобождаться.
По мнению бывших заключенных, 90% однополых пар – приспособленцы, эти женщины не были гомосексуальными до того, как попали в колонию.
— Они становятся такими по необходимости. То есть у нее срок 20-25 лет, и тут уж делать нечего. И если у нее это получается, то почему нет.
Женщин, которые в таких парах берут на себя роль мужчины, называют «коблами». Как правило, у них короткие мужские стрижки, мужские имена, телосложение мужское, выполняют часто мужскую работу.
— У нас на Можайке (в ИК-5 в г. Можайске – прим ред.) была бригада так называемых разнорабочих – это девочки, которые грузят машины. И у них там была Валя-бригадир, высокая, плечистая. Грузчики – это единственная компания людей, которым разрешено ходить не в форме. И у Вали медвежья походка мужская, она ходила в бейсболке, в клетчатой рубахе, в кроссовках сорок последнего размера. Такие есть женщины, которых от мужчин отличить почти невозможно. И только на проверке ты понимаешь, что это женщина, – вспоминает Татьяна.
О женской красоте понятия в колониях такие же, как и на воле – красивая фигура, опрятная одежда. А одежда у всех женщин в колонии одинаковая – форма. И форму эту перешивают и ушивают кто как может, делают дополнительные разрезы на юбках. Форма одна, и ее просто надо иногда стирать, а переодеться не во что.
— Все выкручиваются, как могут. У меня была форма, сшитая отдельно. Это был классический двубортный офисный пиджак и классическая юбка-карандаш. Она была сшита из той же ткани, что и обычная форма. При этом, когда я ходила в этой форме, работники колонии говорили: “Вот, посмотрите, как **** хорошо выглядит, всегда аккуратная”, – вспоминает Татьяна.
И все прекрасно знали, что форма эта у Татьяны сшита из ворованной ткани за 3 блока сигарет – ее сшили на тюремной фабрике в рабочее время.
В мужских колониях, а также СИЗО и тюрьмах такого понятия как однополая любовь нет, гомосексуализм, мягко говоря, не приветствуется.
— “Голубые” в среде зеков считаются низшей категорией людей: их не пускают за общий стол, они же выполняют самую грязную работу — рассказывает Петр, он провел в саратовских колониях в обшей сложности около пяти лет.
Слова, что ты не скажешь
В колонии все продается и все покупается, главная валюта – сигареты и банки (консервы). Не покупается только нормальная жизнь, потому что там ее быть по определению не может, и люди в колонии меняются, меняется речь, привычки. Но женщины, в отличие от мужчин, не устраивают бунт, не «шатают» режим – потому что не хотят в ШИЗО (а ШИЗО = не выйти по УДО), потому что хотят домой. По мнению Марины, отсидевшей в сумме около десяти лет, у женщины в колонии синдром жертвы. Это жертвы, чьи сожители часто пьют и бьют. Синдром жертвы в женщине укоренился, и с этим она приходит в колонию.
— Мы только один раз кипешевали — когда в первый раз столкнулись с переработкой. Тогда все вместе не шли на плац, не шли на работу, ждали Бабушкина, – вспоминает Марина, – и какой-то глупый слух пошел, что Бабушкин подъехал, что он около ворот, и мы стояли, ждали. Но никто, конечно, не приехал, сам кипеш длился не больше часа. Баб быстро уговаривают: потому что женщины хотят домой, боятся. Я не боюсь, но таких мало.
Часто больше всего пугает не то, что человек может попасть в тюрьму, а то, как тюрьма может изменить человека. И тюрьма человека меняет, но в хорошую или в плохую сторону – зависит от самого человека. Есть те, кто борется, за то, чтобы не меняться, чтобы не менялась речь, не начиналась деградация, и с такими людьми точно все будет хорошо. Иногда очень важно бороться со средой, и так боролась Татьяна.
— Если раньше у меня в речи иногда проскальзывали такие (матерные – прим. ред.) слова, то, попав в тюрьму, я принципиально перестала ругаться матом.
Женщина не употребляла жаргонных слов: то есть кровать была кроватью, а не шконкой, стол – столом, а не дубком, раздаточное окно – раздаточным окном, а не кормой.
— Я прекрасно понимала, что если сейчас начну эти слова употреблять, то потом буду употреблять их неосознанно, просто потому что они вошли в мой лексикон, а я хочу выйти на свободу к нормальным людям и разговаривать с ними на нормальном языке. У меня приличный словарный запас, я могу обойтись без всего этого.
Поэтому на вопрос «Что самое трудное в тюрьме?», женщины отвечают просто: сохранить в себе человека, личность. Потому что пойти по течению, опуститься – очень легко, а чтобы остаться нормальным человеком, надо еще постараться.
— Конечно, я понимаю, что это уже считается жаргонным – “не верь, не бойся, не проси”, но это правда, – говорит одна из бывших заключенных. – Бояться некого и нечего. Трудно тебе, голодно, холодно – не ходи и не проси.
Текст: Светлана Осипова
Фото: Елена Аносова
