Бывший начальник отдела управления ФСИН по Санкт-Петербургу и Ленинградской области дал «Снобу» анонимное интервью и рассказал, почему наши исправительные учреждения отказываются от гуманитарной помощи из Европы, как восстановить власть сотрудников колонии на «черной» зоне и сделать из нее зону «красную» и о страдании как главном принципе отечественной пенитенциарной системы
Белена не растет просто так
Наши оперативники называли меня «человек-легенда» из-за участия в боевых действиях и специальных операциях. В одной колонии, где я был инструктором, я вышел с проверки, а во дворике один из заключенных занимался упражнениями на спортивных снарядах. Я ему говорю: «Ты неправильно делаешь, так фигуры не выполнишь и травму получишь». Он попросил показать, как правильно, и я, старый офицер, показал ему подъемы-перевороты. Другие осужденные на лавочке даже захлопали.
На второй же день моей службы после занятий по боевой подготовке я обнаружил в колонии растущую на плацу белену. Я обратился к замначальника по оперативной работе:
— Вот, видишь, растения растут?
— Вижу.
— Знаешь, что это белена? Вызывает наркотическое опьянение при употреблении.
— О-о-о, да не может быть. Ну, выросла и выросла, что поделаешь, сорняк.
— Видишь, кусты растут ровно, между ними одинаковое расстояние? Это рука человека.
На следующий же день выяснил, что белену выращивали осужденные.
На посту в отделе Управления ФСИН я работал со всеми учреждениями по Северо-Западному округу. По утрам я получал доклады, что где происходит, кто виноват, если что не так. Дальше делал типичные для таких ситуаций действия: если кто-то совсем круто провинился, например, в связях с преступным миром, тех от должности отстраняли. Но чаще всего достаточно было выговоров по телефону: «Вы идиот! Что такое там творите?!»
Бунт и голодовка
На проверках и дежурствах постоянно приходилось общаться с осужденными. Спрашиваю, а все ли в порядке, а хорошая ли еда. Если нет, надо разбираться. Однажды меня прикомандировали к ИК-5 «Металлострой» — по-быстрому порядок навести. Ну я и начал всех гонять по правилам внутреннего распорядка, чтобы все мелкие нарушения поправили. Например, осужденные часто ходили в чем попало. Приходилось прямо спрашивать: «УДО хочешь? Тогда брысь в форму переодеваться». На третий день меня зам по тылу пригласил к себе в кабинет, а у него на столе лежала пачка заявлений осужденных: «Прошу выдать мне форму…» В последний день мне надо было пройтись по плацу в дальний угол в сторону медицинской части. Я иду и вижу, что все от меня по углам прячутся вправо-влево — достал!
Однажды я в эту же колонию приехал на ночную проверку в 2 или 3 ночи. Оперативникам сказал достать спецсредства и мне тоже дубинку резиновую выдать, чтобы выйти проверить жилую зону. И слышу, один другому шепчет: «Ты ему не давай, а то он там сейчас всех поколотит, а нам потом отчитываться». Ладно, успокаиваю их, пойдемте со мной, не буду я никого колотить. Бардак, конечно, ночью страшный был: кто в карты сидел играл, кто на наши замечания даже не реагировал. «Спецназ сейчас приедет вас спать уложить», — говорю. Только так и разогнали по кроватям. А когда я стал уходить, все дежурные пошли провожать меня прямо до выхода — никогда так не делается, а тут до самых дверей. Спрашиваю: «Мужики, что вы идете за мной?», а они отвечают: «Да хотели высказать вам уважение. Вы единственный в комиссии, кто решил пойти в жилую зону ночью, а так все боятся».
Потом эту колонию ломали: она считалась «черной», под властью осужденных. Когда спецназ проводил операцию, всех поизбивали, очень многие остались инвалидами. Я считаю, что такие ситуацию нужно решать по-другому, без насилия. Например, основных авторитетов разослать по разным колониям за Урал, а на их место прикормленных авторитетов пристроить. Но в тот момент это решение было в ведомстве генерала Маленчука, очень самоуверенного, а сам я не стал участвовать в этом процессе.
В нашей области бунтов, связанных с плохим обращением с заключенными и вымогательством, не бывает. Это чаще происходит в Сибири, вдали от столиц. Но был однажды у нас своеобразный бунт: заключенные всех колоний отказались принимать пищу. Ничего не требовали, просто одному авторитету надо было показать, что, мол, он в доме хозяин.
В местах заключения есть так называемые смотрящие, негласные начальники-руководители заключенных, мы с ними поговорили, спросили, чего хотят. Ничего не хотим, есть не будем. Но потом нашелся один из смотрящих, который нам информацию слил: оказалось, другой авторитет, который сидел в Сибири, по телефону приказал начать голодовку. Оперативники заранее имели на него специальный компромат — это наша стандартная работа, мы на всех заготавливаем дела, чтобы в подобных ситуациях их можно было использовать. Объяснили сибирскому авторитету, что сейчас в дело пойдет компромат, он испугался, позвонил в Санкт-Петербург — и голодовка прекратилась.
Гуманитарный вред
Работа с документацией по гуманитарной помощи тоже лежала на мне. Как правило, ее присылают разные бизнесмены — бывшие осужденные и европейские организации. Европейский совет по правам человека высчитал, что угроза европейскому здоровью идет из России, где обнаружен самый высокий уровень заболеваемости. А очаги распространения заболеваний, как правило, находятся в учреждениях системы исполнения наказаний и в войсковых частях. Поэтому и профилактические и лечебные мероприятия легче всего проводить там, где больные сконцентрированы. Правозащитники пробили нам гуманитарку, выделяли средства на тюремную медицинскую помощь. Моей задачей было окучивать все эти средства, рационально распределять их и делать проверки, чтобы на лекарственный бюджет не стенку кафелем покрывали, а все было потрачено по делу.
Однажды пришел нам из Швеции контейнер с гуманитарной помощью. Мы посоветовались и решили направить его в детскую воспитательную колонию в Карелию. Контейнер и контейнер, не стали смотреть, что там. В колонии его вскрыли, а там из неснижаемых запасов на случай военного времени шведского министерства обороны присланы кирки для ломки камней. Зам по тылу колонии на это все посмотрел, затылок почесал, ничего не взял, закрыл контейнер обратно — пусть стоит. А другие сотрудники колонии, кто прослышал про шведскую гуманитарную помощь, стали интересоваться, а где она, а что там?
И какой-то дурачок из своих же сотрудников не поверил, что нам в качестве помощи прислали кирки, и пустил слух, что контейнер был забит аппаратурой, магнитофонами и дорогим оборудованием. Кто-то написал жалобу в Министерство юстиции, что, мол, все содержимое гуманитарки разграбили. Чайка прислал комиссию, приехали полковники, показываем им документацию, открываем этот огромный морфлотовский контейнер: все с документами сходится. Закрыли контейнер, комиссия поехала отчитываться министру, что все в порядке, просто гуманитарка бестолковая. Министр успокоился, но кто-то опять написал жалобу — в прокуратуру, что администрация колонии с министром договорилась, что гуманитарная помощь разграблена и поделена между колонией и министерством. Приехала комиссия из прокуратуры, точно так же все проверили, посчитали, посмотрели, уехали. И тут третья жалоба, уже в Счетную палату, Степашину. Третья комиссия полковников приехала пересчитывать несчастные кирки, убедилась, что все в порядке, уехала. Мне потом зам по тылу этой колонии позвонил и сказал: «Слушай, если можно, не присылайте нам больше никаких гуманитарок».
Качели законодательства
Количество осужденных постоянно меняется в зависимости от законодательства, которое всегда находится в динамике, как качели, и то ужесточается, то гуманизируется. Когда учреждения ФСИН переполняются или когда того требует политическая ситуация, законодательство под громкие аплодисменты смягчают и часть заключенных выходит на свободу раньше срока. Многие из них возвращаются в преступный мир, распоясываются и творят что угодно. Тогда Уголовный кодекс уже по-тихому снова меняется и ужесточается, наполняя изоляторы и колонии. В обществе наступает период спокойствия, но бюджет на содержание осужденных заканчивается, и законодательство снова гуманизируют.
Амнистии имеют не только политическое значение, но и воспитательную роль. Те, кто осознал свою вину, выходят на свободу раньше. На них больше не приходится тратить деньги — на содержание одного осужденного в год тратится тысяч 200 рублей. Но всех не амнистируешь, тем более что многие сидят по зверским статьям и место им в психиатрической больнице, а не в тюрьме. Да и амнистии, чаще всего, проводят, чтобы показать миру, какие мы добрые, а не для того, чтобы освободить побольше людей.
Наркотики в погонах
Был у нас один опер, который от вора в законе потребовал купить ему джип. Вор ему машину купил, а покупку оплатил с личного счета. Когда вор вышел на свободу, он написал заявление в прокуратуру: «Вот, посмотрите, кто оплачивал машину вашему начальнику оперативного отдела». Оперативника с должности немедленно выгнали.
Наркотики тоже заносят адвокаты и сотрудники-предатели. Но сейчас сотрудникам денежное довольствие немного увеличили, и теперь они редко занимаются нелегальным дополнительным заработком. А когда оперативных дежурных содержали как бомжей, тогда, конечно, они проносили наркотики в собственных погонах.
Не бывает людей идеальных, психика так устроена, что поддается на соблазны, сколько человеку ни плати. Подготовкой отличаются только сотрудники, которых готовили в СССР, с ними совсем по-другому работали, все проходили проверки.
Всего сотрудников ФСИН России сейчас около 220 тысяч. Осужденных в местах лишения свободы по всей стране больше миллиона, и еще столько же условно ,осужденных. Надзором за условно осужденными занимаются уголовно-исполнительные инспекции: они проверяют соблюдаются ли судебные запреты на выезд из страны, на работу на определенных должностях и т. д. Их долгое время сокращали из-за нехватки денежных довольствий из бюджета. Теперь на одного сотрудника уголовно-исполнительной инспекции приходится 200 или даже 300 условно осужденных. Как он будет за ними наблюдать?
С каждым годом интенсивность службы возрастает, многие уходят с такой работы, и в конце концов на службе остаются не самые лучшие кадры. Качество этих профессионалов становится с годами все хуже и хуже.
Исправление через страдания
Те, кто лишен свободы, тоже делятся на две части. Одни находятся в изоляторах, ожидают суда, другие уже осуждены судом и находятся в местах исполнения наказания. И тех и других примерно равное количество, и на всех них также не хватает сотрудников для надзора и воспитательной работы. На одного начальника отряда в колонии приходится по 100-200 человек. А ведь в их обязанности входит постоянное написание личных дел осужденных — такой объем работы физически невозможно выполнить. Приходится выкручиваться: сами же осужденные пишут друг на друга личные дела, а начальник отряда их только подписывает. В таких условиях найти время на воспитательный процесс практически невозможно…
Основное отличие нашей пенитенциарной системы от европейской заключается в том, что она крайне консервативна. Это большой минус. Жизнь меняется, и все наши институты должны соответствовать времени.
Мой коллега, начальник отдела СИЗО и тюрем, ездил для обмена опытом в Англию. Когда он вернулся, он сказал: «Если бы у нас были такие условия, наш преступный контингент стремился бы попасть в места заключения, а не выйти оттуда».
Даже сегодня многие бездомные и безработные специально совершают преступления, чтобы оказаться в тюрьме. Но это происходит из-за того, что им больше некуда деваться и никто ими не занимается.
Пенитенциарная система — это острог, в который спрятали человека, чтобы причинить страдания. И если страданий не причинить, человек не исправится.
Есть разные степени страдания. В культурной шведской тюрьме осужденный читает газеты, звонит домой, видит, что жизнь идет, а он от нее изолирован. От этого он и мучается.
У нас же осужденный попадает на зону где-нибудь на Севере, берет топор в руки и идет валить лес целыми сутками. И общество зеков со своими порядками создает уникальные условия… Хотя есть такие, которые говорили: «Вот в Ураллаге было плохо, да. А в колониях поближе — пионерский лагерь: хорошо, кормят, крыша над головой». И если человеку нравится жить в таких условиях, то очевидно, что ни о каком исправлении он даже не думает. Эта среда для него дом, а не страдания.
Сложно сказать, что работает лучше: просто изоляция или изоляция и унижения — то и то плохо. Есть люди, для которых воровство и бандитизм — это стиль жизни, они искренне думают, что по-другому нельзя. Им место в психиатрической больнице с интенсивным наблюдением. Но сейчас их запирают в тюрьмы, и толку от этого никакого нет.
