«Важно, что отметили нас именно за менеджмент»
— Ольга, вы получили премию РБК в номинации «менеджер в благотворительности». Какая часть вашей работы отмечена этой премией? И насколько важна для вас эта награда?
— Это исключительно важно для меня именно сейчас, и важно, что отметили нас именно за менеджмент. Как раз сейчас, когда претензии от ФСИН адресованы именно к нашему менеджменту, приятно получить такую награду. Мы существуем 9 лет и до сих пор существовали без какой-либо поддержки каких-то государств и структур – мы полностью на фандрайзинге, на народных средствах.
Мне нравится наша схема, что, видимо, РБК и отметила своей премией. У нас в одном флаконе три организации. Во-первых, это незарегистрированное общественное движение «Русь Сидящая», у которой нет счетов и вообще ничего. Во-вторых, это Благотворительный фонд помощи осужденным и их семьям «Русь Сидящая», он занимается материальной помощью нуждающимся, обеспечением юридической защитой тех, кто не может позволить себе адвоката, а также юридической грамотностью: мы учим людей защищать себя самостоятельно в судах, а еще есть у нас проект «Тюремная википедия», дающий очень нужные знания. И проектов все больше.
При этом от 80 до 90 процентов нашего годового бюджета — это средства фандрайзинга. А остальное приходит от нашей третьей структуры ООО «эРэС», которая существует с 2012 года. Это компания, которая занимается зарабатыванием денег на исследованиях тюремной проблемы.
Мне кажется, это достойный способ зарабатывания денег, особенно для организации, занимающейся служением. У нас был, например, контракт с «Левада-Центр», мы помогали проводить соцопрос среди осужденных и родственников по проблеме национальных взаимоотношений в тюрьмах. И мы в ходе этой работы, кстати, получили подтверждение своих предположений, что когда всем тяжело, распри забываются. Был также контракт с Центром стратегических разработок Алексея Кудрина, в его рамках я писала Концепцию пенитенциарной реформы. А со Всемирным банком мы вели проект повышения финансовой грамотности в тюрьмах. ФСИН возмутились, что их не спросили, нужна ли зэкам такая грамотность, — отсюда и возникли их претензии и последующие обыски.
В конце марта 2017 года замдиректора ФСИН Анатолий Рудый написал заявление о том, что мы якобы похитили бюджетные деньги.
— Уголовное дело еще не заведено, идут доследственные проверки. Но все же вы решили уехать?
— Представьте ситуацию, что доктор, который 10 лет смотрел рентгеновские снимки пациентов, вдруг обнаружил болезнь у себя. А доктор знает, что запускать болезнь нельзя, и пошел на профилактические меры. У меня есть своя концепция успешной защиты от нападений, и я ее применила. У меня на руках все документы, и я могу ответить на любые обвинения. А из СИЗО я этого сделать не смогу. Поэтому я уехала в Берлин, в безопасное место.
— И вы предприняли ответные действия?
— Да, сразу. Во-первых, мы немедленно подали в арбитражный суд – это был замысловатый иск к Минфину и представителю Всемирного банка, который представляет в России Фонд развития предпринимательства . Я извинилась перед ними сразу и прошу прощения сейчас: этот иск вынужденный, потому что нас преследуют.
По контракту мы должны были прочитать 30 лекций родственникам заключенных, столько же — сотрудникам ФСИН и столько же заключенным в колониях. А мы прочитали соответственно 60, 30 и 92 лекции. Родственникам читали сами, своими силами, а на остальные мы заключили договор во многих регионах (их около 40 ) с местными правозащитниками, которые имели право на посещение колоний и беседы с контингентом. Мы работали с католическим фондом КАРИТАС в Новосибирске, в Нижнем Новгороде — с православной епархией, во Владимире с омбудсменом по правам детей — в колониях для несовершеннолетних. Эта просветительская работа не остановилась, она идет стихийно дальше. Нужны самые разные знания: например, как платить алименты, или кредит, или вносить квартплату, или получать пенсию, когда ты сидишь. Лучший вопрос, на мой взгляд, был от женщины, сидевшей за убийство мужа. Она убила мужа за то, что он взял кредит. И интересовалась: «Должна ли я отдавать кредит?». Ответ: да. Или вот актуальный вопрос для сотрудников колоний: можно ли из пенсии вычитать средства на содержание человека в зоне? Кстати, ответ: нет, нельзя.
Так вот, в иске мы сообщили: мы прочли больше лекций, чем нужно, доплатите нам разницу. Суд привлек третьим лицом Минфин, все явились в суд. Ответчики сказали, что время прошло, надо было обращаться раньше. Нам отказали.
Но для нас важно то, что в суде прозвучала позиция и банка, и Минфина: наша организация выполнила свои обязательства, и мы получили судебный документ, что к нам нет претензий.
А теперь мы воспользовались этими преюдициальными моментами — и подали иск уже ко ФСИН. Мы потребовали пояснить свои претензии. Ведь ФСИН – не третье лицо в договоре, мы не обязаны их спрашивать, как и кому читать лекции, просить разрешения. На этой неделе прошло заседание суда по нашему иску о защите деловой репутации и о распространении со стороны ФСИН сведений, не соответствующих действительности. ФСИН пришел без позиции, слушания перенесли на январь.
— Повлиял ли ваш отъезд на работу фонда?
— Нет, это нам не мешает. В век интернета нет никаких проблем управлять процессами удаленно.
— Сейчас вы сотрудничаете с немецким фондом?
— Да, я получила предложение о работе фриланс от Фонда Фридриха Науманна «За свободу». Это Фонд Либеральной партии, они занимаются политическими исследованиями. Например, год назад они проводили в Германии большое исследование о политических настроениях русской эмиграции. Сейчас я пишу для них заметку о наших кандидатах в президенты России. Для немцев эти фигуры интересны, а разобраться им сложно.
— Кстати, о нашей политике. Что вы скажете о последнем слове Алексея Улюкаева? Он действительно переосмыслил реальность? Слова «только когда сам попадаешь в беду, начинаешь понимать, как тяжело на самом деле живут люди» — это правда?
— Я совершенно верю в их искренность, Улюкаев отлично сформулировал. Это чувство «там» возникает у 100 процентов из 100.
«Красное платье оказалось сильным оружием»
— «Русь Сидящая» родилась ведь благодаря вашей личной истории?
— Да, движение «Русь Сидящая» возникло в 2008 году, когда я сама столкнулась с тюремной проблемой: посадили моего мужа Алексея Козлова. Дважды приговор ему был отменен. Но для меня все случившееся было шоком. Я вроде бы знала, что это за система, я читала Солженицына, Шаламова, Буковского. А оказалось, что мои знания — ноль. Впервые я это поняла, придя первый раз с передачкой. Там много людей, все тебе рассказывают, что и как делать… И вдруг ты понимаешь, что теперь это займет все твое время. Абсолютно все. Я теперь понимаю, почему люди подчас бросают своих близких, сидящих в тюрьме. Да потому что если ты врач, или учитель, или, допустим, работаешь на заводе – то есть по часам — тебе некогда. Это нам, журналистам, легко – ты днем в тюрьме, а работу можешь сделать ночью…
На фото: Ольга Романова и ее муж Алексей Козлов
И я быстро поняла, что мы все что-то не то делаем. У тюрьмы ведь женское лицо. Сажают чаще мужчин, а приходят к ним женщины, у которых дом, дети, работа… и вот каждая везде занимает очередь… А надо, чтобы одна стояла за всех, другая сидела с детьми, третья, допустим, ходила на суды и так далее. А потом вечером встречаться и обмениваться новостями. Выяснилось, что это гораздо эффективнее. А потом появлялись новенькие, и мы им говорили: за тебя Маша постоит в очереди, а ты займись вот этим. Потом начинались суды, а ведь невозможно сидеть в зале одной напротив мужа в клетке, напротив прокурора и судей, видеть собак-охранников и слушать ужасные вещи. И мы поняли, что и тут нужна поддержка.
А еще мы увидели, как мужчины в клетке на это реагируют. Они волнуются о тех, кто остался на воле и не могут повлиять ни на что! И вот они вдруг видят, что поддержка есть!
У нас даже выработался дресс-код – приходить в красном платье. А ведь это обязывает! Это сразу хорошая обувь, сумочка, да и невозможно в таком платье не уложить голову, не накрасить губы! А как реагирует публика, когда приходит 10, 20, 30 женщин в красном! И мужчины-арестанты подтягиваются, а еще они видят: его женщина держится, ей помогают, и она дождется его.
И ты не рыдаешь и не ползаешь. Красное платье не позволяет тебе унижаться. А прокуроры думают: какая она уверенная в себе! Может, за ней кто-то стоит? Красное платье оказалось мощным оружием.
Так мы генерировали и другие полезные идеи. Кажется, это просто – но ведь до всего доходишь на своей шкуре. Что можно везти в зону, а что нет, можно ли ехать с детьми или с мамой, а еще апелляция, кассация, адвокаты – куча вопросов!
Постепенно наше движение разрослось, мы поняли, что надо собираться где-то, нужно системно работать, и в итоге 3 года назад родился наш фонд.
— Кто работает в команде фонда?
— У нас в фонде 18 человек включая меня. Есть отделение в Новосибирске, где работает два человека, а в будущем году мы откроемся в Ярославле и Санкт-Петербурге. Сейчас, когда я уехала, мой муж бросил свои дела и занимается фондом. Сергей Шаров-Делоне руководит Школой общественного защитника, и его помощники занимаются только просветительской деятельностью – распространяют знания о том, как защищает себя и своих близких. Есть профессиональные журналисты и юристы – Мария Эйсмонт и Даниил Константинов. Инна Бажибина занимается первичным приемом заявок и писем. Ольга Романенко занимается региональными программами. Отдельный специалист, Татьяна Кузнецова, занимается материальной помощью. У нас есть комендант Илья Гущин, который занимается порядком. У нас сильный юридический департамент — им руководит Алексей Федяров, бывший прокурор, он тоже прошел тюремный путь. Наш сайт ведет Светлана Осипова. Занимается кадрами и тем, что называется «общие вопросы» Екатерина Шутова. Самый главный наш департамент, юридический, возглавляет бывший прокурор Алексей Федяров.
— Есть ли представление, какова аудитория ваших доноров? Как и чем помогают вам люди?
— Наши расходы на работу – это в среднем 1,5 миллиона рублей в месяц. Средний чек благотворительной помощи нашему фонду — 1000 рублей. В основном это люди волонтерского склада характера. У нас есть также человек десять, которые жертвуют по-крупному. У них средний чек примерно по 100 тысяч рублей в месяц. Это в основном предприниматели или корпоративные адвокаты, вышедшие в отставку. Кстати, их юридическая помощь – это большой вклад в нашу работу. Они консультируют pro bono.
Это высокопрофессиональные люди. Адвокаты серьезного уровня. Кстати, замечу, люди часто не понимают ценности помощи pro bono — думают, что бесплатно значит плохо. Но это не наш случай, ведь эти юристы помогают нам из собственных убеждений. И очень обидно, когда к нам приходят поздно. Вместо того, чтобы сразу воспользоваться нашими возможностями, бегут, уже продав квартиры и все имущество, чтобы вытащить своего человека из тюрьмы.
— По какому принципу фонд отбирает подопечных – кому сможет помочь, а кому нет?
— Например, мы выполняем стопроцентно любые просьбы вроде прислать чай, памперсы или юридическую литературу. Вопросы сложной юридической помощи решает наш Попечительский совет, и решение зависит от существа дела. Мы должны понимать, что заявитель реально не может сам заплатить за юридическую помощь. А еще нужно, чтобы само дело было нам не противно, нам нужно убедиться, что тут действительно нарушены права человека. Если приговор справедлив и осужденный действительно виновен, мы отказываем. Либо помогаем такому человеку в случае, если его права нарушены. Чаще всего это дела, связанные с наркотиками. Скажем, человек курит травку, его арестовывают. Да, это очень нехорошо, и он нарушил закон. Но когда на него навешивают и сбыт, и распространение, отправляют на 14 лет на зону – мы стараемся вступаться.
Кроме того, у нас есть важный вопрос в анкете: что вы сами делаете для себя? Собирается ли человек бороться, или он сидит сложа руки и ждет помощи? Нужны ведь, к примеру, свидетели, готовые подтвердить алиби, нужно их найти и так далее. Работать придется вместе.
Страна в целом у нас неграмотная. Бывает, действительно, незнание, а бывают странные требования. «Требую от вас провести проверку, переквалифицировать дело, всех посадить а меня отпустить» – это не к нам, мы это не можем сделать. Когда начинаешь это объяснять, кто-то включается, понимает, задает вопросы, а кто-то реагирует иначе: «Ах, вы не хотите? Тоже мне, правозащитники!».
На фото: Ольга Романова и подопечные фонда
— Каких подопечных больше всего, кому чаще всего приходится помогать?
— Наш типичный случай – столяр Евгений Витт из города Полевой Свердловской области. Простой парень из небольшого российского городка. Евгений непьющий. Он принимал гостей, пиво кончилось – а где его взять вечером в городе Полевой? У таксиста. Пока Евгений ходил за деньгами, а потом вернулся, таксист потребовал за ожидание еще деньги. В потасовке Евгений толкнул таксиста, тот вызвал полицию, и парню дали 6 лет. У него 6 детей и он единственный кормилец в семье! Он сел. Мы подключились, когда Женя был уже на зоне. Сначала помогали семье – вещи, питание, памперсы. Потом стали смотреть дело и сказали ему и жене: давайте решим, что нам важнее – добиваться справедливости или выйти быстрее? Решили заниматься УДО. Просьбу об условно-досрочном освобождении ему удовлетворили сразу же. Но вдруг погибает его первая жена. И опека успевает забрать детей в детский дом. Вроде все по закону, мы ничего не можем сделать. Евгений вышел на свободу, мы помогаем теперь ему еще и в этом вопросе. Кстати, там нашлись наши бывшие подопечные, которые все это узнали, и помогают тоже. Такая взаимоподдержка нужна, чтобы выжить после заключения. Ведь даже открыть банковский счет человеку с судимостью – очень сложно.
Вот это наш типичный случай и типичная наша задача: помогать простым людям, их семьям, помогать потом вернуться к нормальной жизни.
Политические у нас бывают, но редко. И среди них есть и националисты, например, Демушкин, и навальнисты, и либералы – всякие. Мы не смотрим на убеждения, мы, что называется, потом поговорим об этом, мы боремся с несправедливостью в отношении конкретного человека.
Исправляет не изоляция, а социализация и уважение к человеку
— С чем чаще всего приходится бороться, взаимодействуя с нашей пенитенциарной системой?
— Мы стараемся решать вопросы эффективно, не таща на себя одеяло. Поэтому делим поступающие задачи с другими правозащитными структурами. Скажем, медицинские проблемы – это АГОРА, если речь идет о пытках в заключении – то это мы отдаем в «Комитет Против пыток», если речь о ЕСПЧ, то это профиль «Общественного вердикта». То есть мы действуем как агрегатор, зная, кто в чем профи.
А самая главная проблема сейчас – абсолютная неграмотность и неинформированность. Люди совершенно не знают о правах своих и своих близких. Ни общество, ни сотрудники ФСИН.
Вот пример. Пенсионер, вдовец. У него большая московская пенсия. Он убил человека, который плохо отозвался о его покойной жене, в состоянии аффекта. Он получил срок справедливый, не большой и не маленький. Проблема была не в этом, а в том, что когда он попал в колонию, там решили из его солидной пенсии вычитать средства на содержание его в колонии, и хотели перевести его пенсию на колонию. Это незаконно. Он отказался, его прессовали, как могли. Потом без его ведома перевели его пенсию. Мы вмешались. И таких дел у нас довольно много.
Или, к примеру, наша подопечная мама-одиночка с 9 детьми, один из них инвалид. Когда ее посадили, 5 детей еще были несовершеннолетние, старшие, выросшие, взяли младших. Но судья сказала: будете жаловаться – дети пойдут в детский дом. Оказалось, у семьи ни пособий, ни квартиры, живут по съемным углам. Дети говорят – наша мама ничего не хотела от государства. Мы говорим – но ведь это неправильно! Неграмотно! Теперь вы все мучаетесь. И мы решили помогать, но старшие дети тоже воспитывались в таком же ключе отказа от правильной помощи. Мы даем вещи – а они говорят: дайте лучше деньгами. А от пособий отказываются. Причем у них нет политической или религиозной позиции, они просто боятся чиновников и им влом. Это непробиваемая ситуация: нежелание нашего человека поднять задницу и потребовать и получить положенное тебе.
Мне крайне неприятно, когда говорят про нас, что русский бизнес – это украсть ящик водки, продать, а деньги пропить. Но ведь подобные ситуации – это ровно то же самое. Это нелогичное поведение.
— Очень давно и много говорится о реформировании системы исполнения наказаний. Меняется ли у нас что-то в этой сфере?
— Я не люблю радикализм, но тут он необходим. Нашей системе уже больше 100 лет, она была введена англичанами и в итоге прижилась в Германии и у нас. Кстати потому я и в Германии, хочу изучить их опыт. Принцип остается тот же, что 100 лет назад, это не исправительная система. Она не может что-то дать обществу. Это машина, рождающая преступников. Человек, севший за украденную пачку чая, вынужден крутиться в колонии, чтобы выжить, он вращается в криминальной среде, и выходит абсолютно в нее интегрированный, привыкший к ее законам. А даже если он уберегся от этой среды, у него уже нет семьи, банковского счета, работы, денег. Тогда он идет воровать. Что еще делать?
У нас абсолютно отсутствует ресоциализация. Она у нас есть только на бумаге.
Я очень понимаю местные власти. Они вообще никак не связаны со ФСИН. Человека посадили из вашей губернии, в тюрьме он стал асоциальным элементом, он возвращается к вам же и совершает преступление. Нет связи с местной властью. Например, губернатор мог бы сказать: мне сейчас не нужны каменщики, нужны программисты. Давайте я вам дам преподавателей, чтобы обучили заключенных программированию. Кстати, это вопрос занятости. И власть в ответ будет еще и заинтересована, чтобы была и дорога на зону, и магазин рядом и так далее. Но пока у нас ФСИН — закрытое ведомство, а оно не должно быть государством в государстве.
Замдиректора ФСИН Анатолий Рудый нам сказал, что в России 83 процента рецидива. По данным Верховного суда, цифра составляет 50 процентов. Это криминализация общества.
При этом в Германии — меньше 20 процентов. В Скандинавии меньше 15 процентов.
Россия и Германия. Статистика за 2016 год
Россия
Население: 147 млн человек
Убийств за год: 16 232
Полицейских: 684 104 человек
Заключенных: 671 649 человек
Сотрудников ФСИН: 268 107 человек
Германия
Население: 83 млн человек
Убийств за год: 682
Полицейских: 245 072 человек
Заключенных: 63 020 человек
Сотрудников ФСИН: 36 317 человек
— Кстати, много сравнений с американскими тюрьмами, которые все сравнивают с санаториями. Меняется ли у нас что-то? Придем ли мы когда-то к такой американской мечте, или, может, это и не нужно?
— Американская система абсолютно ужасна и даже хуже нашей. В США жесткие тюрьмы, и там высокий уровень преступности.
Заметьте, люди, выходящие условно-досрочно, гораздо меньше склонны совершать преступления, чем те, кто досидел срок до конца. УДО – это хороший способ ресоциализации.
Очень хорошие тюрьмы в Скандинавии – они гуманны, они реально исправляют людей. Но это очень дорого, мы пока этого позволить себе не можем.
Поэтому для нас пример — Германия и вообще центральная Европа. Они имели дело ровно с тем же самым, что и мы: старые принципы, старая инфраструктура и так далее. Но они смогли все же реформировать систему.
Здесь тоже все строго. Но все же эта система исправляет. И те же люди, которые родились, например, в ГДР и вроде были воспитаны в нашей совковой системе, стали хорошими тюремщиками, охранниками, они создали свод правил и законов, которые не позволяют творить безобразия.
Кстати, чтобы тут стать начальником тюрьмы, нужно пройти серьезный конкурс. Это не только хороший заработок, но и хорошая пенсия. И здесь тюремщик – это почетно, это значит, что общество тебе доверяет.
Я знаю врача в Дании, у которого была частная практика, он добивался 20 лет поста тюремного доктора. Здесь это уважаемая работа. Частным доктором может стать каждый, купив лицензию. А вот работать в системе не каждому доверят.
В колониях здесь людям дают определенные степени свободы. Камера не закрывается, и ты в ней один – считай, отель 2 звезды. Душ, туалет, телевизор. Учат готовить для себя – это тоже социализация. Учат ремеслам. И тебе доверяют – ты можешь везде ходить, общаться.
В тюрьмах Германии разрешены телефоны. Кроме баварских — тут считают, что нужно писать письма каждый день , развивать мелкую моторику.
И в тюрьмах работают гражданские люди, они без оружия. Если конфликтная ситуация – нажимается кнопочка и приезжает полиция.
Для опасных преступников на территории немецких тюрем существует нечто вроде пансионата – так называемое превентивное заключение. Например, человек отбыл срок, но суд считает, что его опасно выпускать. Он живет дальше на территории этого пансионата. И это дешевле, чем рисковать всему обществу, выпуская его на свободу. Это может быть год, или три года, или десять лет. Бывшему заключенному надо доказать обществу, что рецидива не будет. Потому что судья и тюрьма отвечают за последствия. Если заключенный вышел из тюрьмы и тут же на кого-то напал – это их косяк. Вплоть до отставки. Это означает, что их работа – исправление осужденного – не выполнена.
— А кто они – люди, работающие в нашей системе? Ведь у нас такая работа далеко не престижная. Это система подавления и насилия, можно ли сохранить на такой работе здоровую психику?
— В России больше 600 тысяч заключенных. Количество снизилось вдвое по сравнению с 2000-ми годами. Но при этом бюджет ФСИН увеличился в 6 раз, а заключенные по-прежнему содержатся на 1000 рублей в месяц. Ясно, что там коррупция, нет никакого общественного контроля.
У нас обычно на подобную работу берут по остаточному принципу. Не взяли в органы МВД, ФСБ, в судебные приставы и даже в частные охранники – идут в охрану колоний, тюрем.
А еще это династия. Например, как мордовские династии или династия вологодского контроля. Традиции палаческие сохраняют. Это очень страшно.
И в то же время многие тюремщики – это тоже люди, чувствующие, что происходит что-то не то в их жизни. Представьте, вокруг тебя заборы, проволока, бараки, и вдруг посреди этого голубые качельки, а на них играют дети охранников. Это обреченность. И эти сотрудники говорят нам: вы приехали и уедете, а мы тут навсегда. Они тоже сидят. Они и их дети.
И это калечит психику.
Надо все это менять. Нельзя всех уволить и нанять новых, так не действуют нигде, мы так людей не напасемся.
Но нужно создавать другие условия. Переводить эту систему на «гражданку», обучать другим приемам работы с людьми, оставлять охрану только по периметру. Можно создать открытые тюрьмы – как это делают Испания, Италия, Франция, Германия – это нормально! И найдется много желающих там работать!
На фото: Мария Эйсмонт, Ольга Романова, Зоя Светова
Я встретила симпатичного хипстера в нюрнбергской тюрьме, там осужденные занимались ремонтом автомобилей. Я его спросила, зачем это ему нужно – работать здесь? «Я интраверт, — ответил он мне. — Если ко мне в городской автосервис приедет «блондинка» и будет учить, как мне ремонтировать ее мерседес, я могу сорваться. А тут я не вижу надоедливых клиентов. Мне приходит машина, мы ее делаем, и мне никто не мешает. И мне тут нравится работать». Тюрьма, кстати, открывает массу возможностей. Особенно наша система, где нужно все разрушить, это единственный институт в России, который не поддается реновации. Надо его просто снести и строить заново. Нужна гражданская система. Доктор не должен подчиняться приказу, лечить ли ему осужденного. Учитель не должен спрашивать разрешения, кого и как учить в колонии. Так что работы тут масса, и перспектив тоже.
— Насколько сложно работать в этой сфере – помогать заключенным? Ведь часто это табуированная тема, так же, как, скажем, помощь людям с ВИЧ или бездомным. Как относятся к деятельности вашей организации?
— В России я давно не встречала негативного отношения. Ведь «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» – это наша пословица. Многие это понимают.
Но, например, у нас запрещен допуск в тюрьмы общественности. За рубежом к подобной работе совсем иное отношение со стороны власти. Скажем, во Франции в тюрьмах аккредитованы 1200 правозащитных организаций! Не считая волонтеров. Обычно это живущий рядом с тюрьмой человек, чьи дети, допустим, уже выросли, и у него есть свободное время, он преподаватель, или фермер, или кто-то еще. Волонтер выбирает заключенного, аккредитовывается при тюрьме, и приходит к нему, беседует с ним. Я встретила однажды в тюрьме волонтера с золотистым ретривером, он давал заключенным погладить собаку. Тактильный контакт очень важен для человека в заключении, как и общение в любом варианте. А потом люди выходят на свободу – и они продолжают дружить, помогать друг другу. Как говорится, не оскудеет рука дающего. Людям свойственно кого-то опекать. Волонтерство — некая народная ресоциализация.
А еще за рубежом в разных тюрьмах свои «фишки». В одной тюрьме я видела особый барак — на самом деле не барак это, конечно, а вроде современное общежитие — куда могут попасть самые лучшие, и они там занимаются йогой, другим спортом, писатели приезжают, фильмы показывают, дискуссии сл съёмочной группой и так далее.
Вообще, изоляция от общества тех, кто нуждается в исправлении, – это неправильно и невозможно. Изоляция не исправляет. Понятно, что если речь идет о маньяках, людях, получивших пожизненные сроки за страшные преступления, — да, общество от них нужно оберегать. Но даже ими занимаются. За 20 лет срока можно и профессию новую получить, и диссертацию защитить. Многие психологи, специалисты любят работать с заключенными на большие сроки. Это, вообще, интересная, а вовсе не противная наука. Человек — самая интересная вселенная, где и в самые чёрные дыры может попасть свет другой звезды.
Источник: Филантроп
