Из огня да в полымя
Этап из тюрьмы в колонию — последние искры камерного быта. О том, что пора перестраивать привычки и ритм жизни, прокричат конвой и свора принимающих этап сотрудников администрации. Бегом от автозака по боксу, теряя самоуважение и боясь потерять баул. Бокс при зоне огромен, не тот закуток при СИЗО, где жмутся этапники. Собаки зоновские остервенело лают. Дальше — небо слепит глаза, утомлённые многомесячным тюремным сумраком. Этап принимают: или забивают до крови, страша изнасилованием и долгими пытками, или мягче — нагонят немного жути, кого-то криминального закроют в ШИЗО, остальных попинают, обыщут и кинут в зону.
Тяжело расставаться с сокровищами арестанта, с теми, что отвоёваны при бесконечных обысках, но здесь — вновь регламент запретов и изъятие на склад. От одежды до книг. На краснеющем режиме останешься в трусах, носках, футболке и при брошенной тебе брезгливо робе — коряво сшитых брюках, куртке и рубашке из эконом-ткани, грубых ботинках на все сезоны да «осенней» телогрейки. Шнурки на обуви порвутся в первый же день, а роба попадётся не по размеру. Кстати, зимой въезжать в красную зону мучительнее всего — тёплое бельё конфискуют, а казённое не предусмотрено: мерзните, граждане, осуждённые — уже не люди.
Любой, даже самый матёрый заключённый, теряется в карантине. На нём смешная уставная роба — замысловатую потом купят за сигареты и чай на швейке, и в кучке зданий зоны он путается, как в целом лесу. Драп-марш от шмональни до карантина — твоё первое и напряжённое перемещение по зоне, которая поначалу представляется громадной. Последующие шаги по лагерю — выход с карантина в столовую. Ноги от продолжительного сидения в тюрьме утрачивают способность пройти играючи сотню метров от барака до столовой. Ты устаёшь. Но перед этим — дрессировка в карантине от зэков-активистов и выдёргивания на беседы к операм. Строптивых ещё раз избивают. Если тебе достался счастливый билет на нормальную колонию, все «тяготы» карантина — просто регулярные истерики от администрации, свежее мясо должно уважать начальство.
День в карантине — и отношение к вещам меняется, пропасть между зэками наконец-то огромна. Ты сталкиваешься с голодом. Богатые лопают консервы и конфеты, получают передачи, ходят в ларёк, где у них уже болтаются деньги на счету. Обеспеченные дают первые взятки активистам за щадящее обращение. Ты глотаешь постную и вонючую баланду да трудишься по «благоустройству территории». Попрошайничество и доносы приобретают навязчивый размах.
Пробуждение
По внутреннему распорядку дня колонии, сочинённому редкостными неадекватами, заключённым полагается, помыв лица, лечь в десять вечера по койкам и спать по шести утра. Собственно, на красных лагерях так и происходит, а на чёрных после крика дневального (шныря) «контора» все бегут принимать лежачее положение, не утруждая себя прекратить лагерный трёп.
Чувствительное отличие в том, что там, где навёрнут режим, отрезок для сна — путь в отдых и отрыв от всего нехорошего, что случилось в течение дня. На более или менее непоказательной зоне ночью начинается настоящая бурная жизнь, полная эмоций, телефонных переговоров, кино- и даже порносеансов. Темнота в бараке — это причина жить ночью, а не днём. Выключенный свет погружает помещение в тот формат, когда не видны все сто человеческих тел, прописанных в отряде, и появляется состояние уюта. Интимность.
По правде, я и сам не прочь иногда был оторваться от сна в шесть утра, заняться своими делами в относительной тишине до восьмичасовой проверки. Например, погулять в локалке, подышать пахнущим росой воздухом, посмотреть канал альтернативной музыки, Euronews или на худой конец подлатать робу. Ведь всё твоё остальное время от подъёма до переклички принадлежит ФСИН — ты обязан то переться на зарядку, одевшись строго по робе, то на построение для похода в столовую, мыть или ждать, пока помоют и так чистые полы в бараке.
Заканчивается сон в красной ИК в шесть утра. Дневальный вопит: «Барак, подъём, выходим на зарядку!» Для дисциплины в отряд заходит администрация и придаёт бодрости резиновыми палками. Кто уехал в чёрную зону, там только с восьми утра, на перекличку выпроваживают на улицу зэков скандалящие сотрудники учреждения. Начинается день.
Шконка
Когда говорят по привычке «сидеть», то вводят в заблуждение. Сидят, как правило, в тесноте следственного изолятора. Большинство российских лагерей красные, и садятся там на шконку лишь в немногие разрешённые вечерние часы.
Ладно, про шконку всё-таки подробнее. Шконка и половина тумбочки — это твоя квартира на зоне, а не просто ложе для сна. Мир, сокращённый до площадки человеческого тела, меньше только гроб. Если ты на «черноватой» зоне и живёшь на первом ярусе — по бокам твоей шконки висят простыни, прямо как стены. Если приучить себя, получится в это поверить — релаксация в покое, игнорируя прокуренный и горластый барак. Лагерь с режимом? О, тогда граница прозрачна и оттого обстановка раздражает, барак просматривается колючими взглядами, нулевая отметка конфиденциальности.
На чужую шконку нельзя плюхнуться, разрешение надо просить у её хозяина. Переезд с одной шконки на другую — как новоселье. В цене шконки, которые подальше от входа в барак, где спят отделённые, «петушатня», и те, которые не стоят между проходами по секции. Шконка будет сопровождать тебя весь срок, и, если он долог, ты, вспоминая отсиженное, свяжешь прошлые годы с теми шконками, на которые переезжал в поисках более комфортного и подчас привилегированного места.
Еда
Мысли о еде преследуют часами и днями, и это твоё второе острое чувство после эмоционального подъёма. Столовая отнимает массу времени, а поход строем, бараками в неё — это чёртовы скандалы. Надо ждать, пока ДПНК (дежурный по колонии сотрудник) решит, пора ли в столовую запускать зэков. Дальше — материться за плохо отмытые миски у омерзительно дышащей кислыми парами мойки, где зэки из хозбанды не успевают подчистить посуду. Зона не даёт посуды в барак, как в СИЗО, а ложки только свои. Потерял ложку — беда.
Столовая не насыщает, а забивает желудок — каши из круп третьего сорта на воде и переваренная картошка с капустой, — увеличивая скорость дефекации. Мясо, масло, зелень и сладкое манит воображение, но этого нет. Местный деликатес — выловить дешёвую рыбёшку из ухи, перемешать с картошкой и исхитриться где-то пожарить. Впрочем, многие зэки относительно терпимо относятся к местной кухне, генетически приученные к «диете» глубинной России. От столовской кормёжки чаще страдают выходцы с Украины, потомственные мясоеды, и арестанты из небогатого эрзаца среднего класса, где привыкли кушать качественнее.
Лагерная кухня убьёт у жителя мегаполиса его модные привычки, такие как вегетарианство и капризы («это я в рот не возьму»). Модные субкультурные вегетарианцы, уверовавшие в революционную полезность отказа от животной пищи, быстро сникнут и погрустнеют на баланде. Или заработают язву желудка.
Разбавить баланду реальной едой возможно через получение редких передач или походы в ларёк колонии. Крошечный магазинчик, как правило, оформлен на жену хозяина, упитанную тётку с килограммами косметики на лице. Выход в ларёк (по закону допускается один в неделю) — это хитрое петляние от ментов и стандартные подходы урок-попрошаек дать им что-то.
Маленькие радости
Попав в лагерь, не думай, что ты всего-то ограничен забором и рядами колючей проволоки. Это не так. Жилая зона отделена от промзоны, столовая и баня отдельно, церковь, ПТУ и санчасть — и подавно. Барак, он же отряд, — это не отдельное здание, а казарменная секция дома; прогулки по баракам формально караются выговором. Общежитий на зоне несколько, двухэтажное означает, что в нём четыре барака, или отряда заключённых. Перемещение по зоне — искусство и событие, преодоление ряда запретов, словесные перепалки с администрацией и активом и все шансы заиметь нарушение, отодвигающее УДО.
Поэтому, какая бы ни была зона огромная, на тысячу или две человек, народа на улице почти нет. Осуждённые замаринованы по баракам, промзоне, работам или в лучшем случае толпятся в локалках. Всё прочее — оперативный и зачищённый простор контроля ДПНК.
Барак — он тесен, в спальном помещении до сотни зэков, на которых одна крошечная кухня, не менее тесная сушилка, пяток рукомойников, туалет в форме «очко», пять дыр. В туалете смыв не работает, ароматы мочи и ошмётки фекалий поливают из вёдер пару раз в день «обиженные». Эти бедолаги иногда моют с порошком данные места. Где-то в красных регионах и «мужики» обязаны чистить санузел. Эдуард Лимонов вот в Саратове драил унитаз. А в сушилке на образцовых лагерях недопустимо развешивать бельё в течение дня. Локалка, выложенная некачественной плиткой, которая «сходит» после зимы, летом радует цветами, и где-то периодически отпиливают — начальство в ударе — турники.
Вот, и тоскливо, и приятно одновременно — своеобразный гибрид мечтаний, мазохизма и ностальгии — найти место на зоне, из окна которого просматривается вольный мир. Пробирает до нервов, когда перед тобой город. Чаще — поля с виднеющейся кромкой леса. Нет ни людей, кроме зэков с расконвойки и вертухаев, ни животных. Воздух в окно, такой же сумасшедший, как на школьном свидании с подружкой. Полчаса, час, тот же пейзаж. Кто-то подойдёт и встанет рядом, вы переброситесь парочкой несвязных фраз и стоите, грустя от идентичных воспоминаний.
Так что в лагере событие — всякая банальность, то, что на свободе — рутина жизни. Мытьё, новый дезодорант, стрижка волос, поход в столовую, перележалая капуста в мисках взамен почерневшей картошки, очередной обыск или визит паспортистки. На женщину с воли бегут посмотреть любым путём.
Правила выживания
День на зоне — неотвратимый повтор вчерашнего: отход ко сну, нервное и неохотное пробуждение, надоевшие проверки, череда одних и тех же лиц и рутинное развлечение, телевизор. Проверки не изменились со времён Варлама Шаламова: выход под ругань из бараков на плац. Обжигающее солнце или мороз –30 градусов с ветром — нет разницы. Замерзаешь: в летних ботинках, без перчаток и шарфов (запрещены), руки в карманы класть тоже нельзя. Шапка-ушанка как сарказм: «уши» приспускать недопустимо — нарушение формы одежды. Всё это режимные мучения, но мир вокруг живёт и своим лагерным культом, сформировавшимся из сплава блатного беспредела и глупости человеческого дна.
Жизнь на зоне, упрощённая до отупляющей рефлексии, имеет свойство непредсказуемо пересекающихся линий: ад, который был рядом с тобой, вдруг обрушивается и на тебя. Утром ты весело дербанил пакет с конфетами, лил сгущёнку в кофе, а днём тебя отлупили активисты или корысти ради подловили на чём-то блатные и переправили с удобной шконки подальше. Или приехали опера делать новое дело. Миг — и однотипный день рушится и переворачивает судьбу зэка.
У входа в жилой барак есть угол печали и разврата, там живут обиженные, опущенные и рабочие «педерасты». Отправленный блатными в «обиженные» молодой горожанин. «А что? Лизал жене между ног, ах ты петух!» Облитый мочой операми на красном лагере соседствует с пассивным геем. Последние, помимо отвратительных наклонностей и пародии на женоподобное поведение, ещё и стучат ментам. Чаще всего страдают гомосексуализмом жители деревень и депрессивных рабочих окраин. По мнению автора, они воспринимают своё мужеложство как досадную данность. «Петушиный угол» — ограда лагерной иерархии, мимо которой перемещаются зэки раз за разом днём и ночью, и периодически вдруг кто-то начинает новую жизнь там. Нет зэка, который не «гонял» — как бы не оказаться там ненароком.
Привыкаешь ко всему: придиркам администрации, дерьмовой еде, подъёму, скученности барака. Перестраиваешься под ритм, но одно нерушимо: тебе на зоне жить с не очень приятными, но настырными людьми. Хотя красные и чёрные режимы — это разные планеты, диаметрально противоположные, как Марс и Венера, они сварены из одного продукта. Идентичный, как говорил один поломанный политзэк, «социально близкий», человеческий материал обитателей мест не столь отдалённых за разными красками един, по сути.
Блатные в чёрных зонах подавляют народ интригами, статусами и словоблудием «понятий». Актив в красных, в прошлом чаще те же блатные, действуют прямее — кулаками и угрозами сломать. Вчерашние отрицающие режим блатные с пеной у рта строят барак. Ещё недавно вразумляющие, как жить по понятиям, не вылезают из оперотделов и выбивают с зэков деньги на ремонты и прочую «гуманитарную помощь». Фактически ФСИН развращает уголовных. В качестве редких оправданий тирады: «Это не мы плохие, это на этапах черти по объявлению начали приезжать, они положение ******** [растратили]». В лагере сливки и гегемоны общества — не те, с кем тебе интересно делить беседу. На воле они — ехидство, падаль дешёвых пивнушек или вечные неудачники.
Скользкая грань чёрной зоны чревата немилосердным падением. На чёрной зоне всегда прав блатной бастард. Для политзэка путь повышения статуса через приобщение к блатным чреват утратой всего, что имело смысл в жизни. Красный режим заставляет одних третировать других и отнимает здоровье. И всё-таки часто говорят, что на умеренно красной зоне как-то легче отгородиться от биомассы в робах и сидеть по-своему, вращаясь в компании по уму.
Вечное оно: экран как всё
На закуску без вариантов тебе всегда есть телевизор, он занимает львиную долю дня зэков, газеты — в экзотику, неофициально запрещённые ФСИН. Экран — всё: напоминание, замена биографии до ареста и окно в мир. Форма развлечения и отупления: «Наша Раша» у зэков в топе.
На красных лагерях употребляют голубой ящик интересным способом. Разрешают включать ТВ два-три раза в сутки. Причём по 45 минут, так что нельзя посмотреть фильм от начала до конца. Впрочем, как воспитательную меру активисты имеют фантазию загнать барак в телекомнату (КВР) и устроить многочасовую прокрутку ДВД с концертами шансона. В колониях, где блатные играют не последнюю скрипку, заключённые более вольготны в посещении телевизора, иной раз он там не выключается. Кино захватить вполне реально, но вот попробуй включить новости, человеки в робах оперативно зашипят. Хочется быть в курсе? Просыпайся в шесть утра, когда утомлённый ночной беготнёй барак спит, и познавай, как живётся миру, из которого ты.
Автор всё сказал, но не выговорился. Сугубо отрицательный опыт можно анализировать бесконечно, вновь и вновь, но формат диктует свои правила. Точка.
Источник: FurFur
