Мужчине напротив около тридцати. Дмитрий, из Москвы. Их только привели после распределения с карантина, он возбужден, ему страшно. Я привычно задаю вопросы, их надо задать: о том, все ли у него ровно, не отделённый ли он — хотя уже знаю, что нет — провожу по бараку, показываю туалет, выделяю ему ящик для продуктов в пищевке – комнате, в которой сидельцы едят. Дневальный приносит ему из штаба распечатанные на цветном принтере нагрудные бирки, объясняет, как их правильно пришить: обклеить скотчем, чтобы бирка не промокала, но ее было легко снять, чтобы постирать куртку, арестантский лепень. Заменять испорченные бирки сложно — через отдельные разрешения. Это объясняем каждому.
На все это уходит около часа, их пятеро новичков, пряников. Остальные меня не беспокоят. Этот – тревожный.
Вечером, перед отбоем, я зову его к себе. Руки его ищут опоры, он их не контролирует.
- В чем твоя боль? — спрашиваю я у него, времени на долгие беседы нет.
Он сначала осторожно, а потом, срываясь на осаживаемый мной крик, рассказывает. Родители преподаватели в большом вузе: отец – профессор. Потомственные москвичи. Он тоже окончил университет, юрист, но ничего не понимает в этом, не работал по специальности. Друг семьи пристроил директором одного ООО, потом другого.
— Восемь лет так работал, в шести фирмах был директором. У меня обороты были под ярд, — он теребит руками календарик московского управления ФСБ, невесть как очутившийся у меня на столе недавно после очередного этапа.
— Номинал? – спрашиваю я, мне уже все ясно.
— Да, — отвечает Дима и замолкает.
Налоговая проверка заказчика и уголовное дело в отношении всех Диминых фирм.
Это легализация, обнал. Это делают все, наличные нужны власти, без отката нет контракта, но власть не прощает попавшихся. Попадаются номиналы – якобы директора, их никому не жаль.
Дмитрий попался, и о нем никто не плачет, кроме его пожилых родителей.
— Ты же понимал риск, — говорю, — наверняка отложил на смутные времена.
Он не отложил. Он рассказывает, что деньги были, что купил квартиру-студию в центре в кредит. Пока расследовалось дело, почти полтора года, он был под домашним арестом, жил у родителей, квартира ушла банку. Жены нет. Но есть иск по делу — не под ярд, но много. И срок пять лет: мошенничество в особо крупном.
— Срок нормальный, -говорю, — больше могли дать.
Но он не воспринимает. Срок ему кажется огромным, денег нет, и условно-досрочное освобождение не для него — иск не погасить. Те, на кого он работал номиналом, испарились. Друг семьи оказался не друг. И родители. Его боль – родители.
— Это нормально, — повторяю я, он должен понять, что для тех, кто здесь, его проблемы – норма, здесь никого таким не удивишь.
Отправляю его спать. На следующий день подзываю после работы к себе.
Страшный комплекс вины. Родители отдали все сбережения адвокату. Он не оправдал надежд. Они не знали, чем он занимался на самом деле. Родственники не знали. Соседи думали, что он бизнесмен. Он думает не о себе. Он думает, что сейчас будут говорить.
— Понимаешь, к маме с папой же сейчас придут приставы, — он на грани.
Я долго объясняю ему, что это не страшно, приставы придут и уйдут, они ничего не возьмут маминого или папиного, и что соседи узнают — тоже не беда и переживается, люди посудачат и забудут.
Но его уже воспринимают как блаженного, он в себе и не слышит, не читает мир панорамно — а только так можно жить в зоне. Я пытаюсь включить ему эту опцию, но не могу.
— Напиши письмо маме, — говорю я ему, — выговорись.
На меня косятся, что я вожусь с неадекватом. Это определение прилипает в зоне в момент, но я надеюсь заставить человека вжиться в реальность кроличьей норы.
Он начинает обращать на себя внимание. Его определили в столярный цех, и это издевательство. Он ничего не умеет делать руками, а там парни хваткие и выносливые. Те, кто это делает, ждут, что он «раскрутится», предложит денег кому надо, и его пристроят на непыльную должность. Но он не понимает, а на намеки прямо отвечает, что денег у него нет. Ему не верят. Пара дней и с ним перестают возиться.
Опера переводят его в безопасное место — от греха подальше. Это свинарник. Там действительно безопасно. Там содержат тех, кто не смог жить в «общей массе». Это место для униженных и оскорбленных. Тюрьма в тюрьме. Люди там живут со свиньями через стену, вместе с крысами — а куда без них. Полтысячи свиней требуют ухода, и люди ухаживают. Годы жизни в свинарнике без выхода — это не страшно, говорят, когда привыкнешь. Если привыкнешь.
Дмитрий не привык.
Письмо матери он написал и положил на тумбочку. Тело его сняли из петли рядом со шконкой. Он нашел момент и повесился, быстро и суетливо, как он делал в зоне всё.
День был светлый, летний, приехал следователь, неторопливо осмотрел труп. Ему все было ясно. Письмо он забрал.
Такие письма не уходят к адресату. Их приобщают к материалам проверки. Отказным материалам, что сотнями уходят в архив.
Так положено.
Текст: Алексей Федяров
Иллюстрация: Вера Демьянова
