«А что, так можно было?!» — этот вопрос снова и снова задаешь, разговаривая с Андреем Константиновичем Князевым, который в конце 90-х — начале 2000-х был главным врачом ИК-6, Шаховской женской колонии строгого режима. Он не только создал там отлично оснащенный лечебно-диагностический центр с опытным персоналом. Это было время прозрачности и открытости нашей пенитенциарной системы. Время, когда тюрьма была свободной.
Двойной перелимит
— Как врачи попадают в тюремную медицинскую систему?
— Каждого по-своему судьба приводит в эти застенки. Я — военный врач, закончил военно-медицинский факультет при Горьковском медицинском институте. На момент развала Советского Союза служил в Азербайджане, дослужился до капитана, успел поучаствовать в конфликте в Нагорном Карабахе.
Потом войска стали выводить в Россию, а здесь — ни кола, ни двора, перспектив никаких. Из Германии вообще в поля выводили, а на Балтийском флоте семьи жили на военных кораблях, на палубах пеленки сушили.
Мы приехали к жене в Орловскую область, где жили ее родители и была хотя бы крыша над головой. У меня терапевтическая интернатура, я сначала устроился врачом в наркологический диспансер, потом терапевтом в центральную районную больницу. Но постоянно сожалел о том, что не дослужил, не реализовал себя. Вскоре я узнал, что рядом есть женская колония, и поступил туда на службу.
— Какое было первое впечатление? Захотелось бежать?
— Нет, таких панических настроений не было. Наоборот, все показалось знакомым. Организация медицинской помощи в войсках и в колонии имеет общие принципы. Люди живут в казармах (назовем это так), подразделения стоят изолированно.
Я был уже сформировавшимся врачом и организатором, поскольку в армии дослужился до начальника медслужбы полка. Ясно, как работать, с чего начинать. Единственное, что сразу бросалось в глаза в 90-е, это катастрофическое несоответствие между потребностью в медпомощи в колонии и реальными возможностями по ее оказанию.
Тогда в России было всего две женских колонии строгого режима – наша, Шаховская, и Березняки в Пермском крае. К нам ехали осужденные с территории от Калининградской области до Урала. При лимите 850 человек у нас максимально доходило до 1713.
— И как вы справлялись?
— Медицинских работников по терапии у нас очень долго был некомплект. И это при двойном-то перелимите. Но один в поле не воин, я стал собирать коллектив.
Например, удалось привлечь к работе ведущего рентгенолога областного противотуберкулезного диспансера, доктора медицинских наук. Сами понимаете, какой уровень! Я потом еще лет через пять привел жену, она врач-психиатр, нарколог. У нас тут образовался семейный подряд Князевых. Нас называли «княжество». Но хочется верить, что это было княжество добра и справедливости.
Уникальная колония
— Про Шаховскую колонию, действительно, ходили слухи, что это совершенно нехарактерное место. Женщины не носили тюремной одежды, разрешены были юбки и даже каблуки. Пристойно кормили, была квалифицированная медицинская помощь и серьезное медицинское оборудование. Как вам все это удалось?
— Это был «золотой век» УФСИН. У руля стоял тогда Юрий Иванович Калинин, уникальный человек, я с ним познакомился, когда он приезжал в Шахово. На базе УФСИН Орловской области в начале 2000-х годов проводился семинар с участием представителей Совета Европы, и в программе было посещение нашей колонии. Юрий Иванович спросил, какие у нас трудности в работе, я сказал, что хуже всего обстоят дела с онкологической помощью. Не успел он уехать, как из главка пришел запрос о том, что нам требуется в первую очередь для оказания онкологической помощи. Не ради праздного словца интересовался, а реально помогал.
Начальником УФСИН по Орловской области был тогда Владимир Алексеевич Суровцев, а наше учреждение возглавлял Юрий Яковлевич Афанасьев, историк по образованию, большую часть своей жизни отдавший пенитенциарной системе.
Все эти люди считали, что система эта должна быть прозрачной, открытой для общественных организаций.
К нам начали ездить московские правозащитники из «Центра содействия реформе уголовного правосудия», в том числе Людмила Ильинична Альперн, которая познакомила меня с людьми, помогавшими мне впоследствии реализовать многие идеи. Общее настроение было — что-то менять и гуманизировать в этой области.
Хотя наша Шаховская колония и по тем временам была уникальной.
— Правда, что у вас был свой театр?
— Один из наших штатных психологов, Галина Рослова, организовала театральную студию, где собирала — исключительно на добровольной основе — наших наиболее проблемных подопечных. В один из моих визитов в Москву, когда я отчитывался по гранту Института «Открытое общество» фонда Сороса (В марте 2015 года организация получила статус «нежелательной» в России. — Примеч. ред.), мне попалась в их офисе на столе брошюра с описанием условий любительского театрального конкурса. И я решил: «А чего бы нам не участвовать?» Мы вернулись в колонию, заручились поддержкой начальника и написали проект «Создание психотерапевтического театра». Сложнее всего было убедить организаторов его принять, потому что в конкурсе не предполагалось участие коллективов пенитенциарного учреждения.
Но мы с Галиной Рословой два часа их уговаривали и убедили! Наш проект был принят, а в дальнейшем он оказался победителем. На $15 000 мы закупили сценическую аппаратуру, пригласили профессионалов проводить у нас занятия по пластике и сценической речи.
Можете себе представить? Театр, созданный в колонии, со своими спектаклями ездил на областные театральные конкурсы и становился лауреатом! А ведь это выезд за пределы учреждения около 20 осужденных, да еще из числа самых ммм… талантливых. Такую ответственность взял бы на себя далеко не каждый руководитель.
Зимний сад в мансарде
— Я вообще не могу себе представить сегодня почти ничего из того, о чем вы рассказываете. Представители ОБСЕ ездят по российским колониям, исправительное учреждение получает грант. На что, кстати?
— В Шахово, в 30 километрах от Орла, существовали огромные проблемы с оказанием медпомощи не только осужденным, но и сотрудникам. Через Институт «Открытое общество» фонда Сороса (Организация признана «нежелательной» в России. — Примеч. ред.) мне удалось выиграть грант в 30 тысяч долларов. И тогда на базе медицинской части нашего учреждения было решено создавать лечебно-диагностический центр.
Сначала мы купили аппарат УЗИ, полуавтоматический биохимический анализатор, кольпоскоп — и сколько же диагностических находок, в том числе на ранних стадиях онкологии, мы выявили с помощью нового оборудования! Кольпоскоп в то время стоил тысячи полторы долларов.
Только вот медицинская часть со всей этой прекрасной аппаратурой располагалась в полуразваленном бараке. Начальник колонии Юрий Яковлевич приходит и говорит: «Что ж такое? Непорядок». Рядом находилась небольшая поляна, и он дал команду мне и моей жене к утру нарисовать план-схему новой медчасти с учетом дополнительных 18 метров пристройки. Мы бились над этим планом, стараясь все продумать до мелочей: входы и выходы для инфекционных больных, расположение смотровых, профилактических кабинетов и так далее.
Нарисовали проект — и тут же началась стройка. Тогда не требовалось такого количества согласований с контролирующими органами, как сейчас. К тому же в колонии была своя строительная бригада.
Заложили фундамент, тут в очередной раз приходит Юрий Яковлевич и говорит: «У вас тут еще местечко осталось. Ну-ка, к завтрашнему утру нарисуй мне проект не 18, а 24 метра». Мы опять сели рисовать. Нарисовали и дальше строим. Возводим стены, первый этаж. Юрий Яковлевич говорит: «Ну а что ж один этаж? Давайте два. К утру нарисуй мне план».
— И сколько в итоге этажей получилось?
— В итоге три. Третий этаж — мансардного типа, который мы приспособили под кабинеты психологической разгрузки и тренажерный зал, кабинеты для индивидуальных и групповых занятий. Хотели даже сделать зимний сад, чтобы в трудную минуту там люди могли набраться сил. Отдохнул, пообщался с психологом, восстановился — и пошел дальше работать.
— А для зеков психологическая разгрузка в зимнем саду тоже предусматривалась?
— Конечно! Мне же выдали грант на то, чтобы улучшать условия для всех, кто живет и работает в колонии.
А на втором этаже спроектировали стационар с изолятором на две инфекции, с диагностическими и процедурными кабинетами, палатами. Атташе французского посольства по социальным и медицинским вопросам Жан Черячукин (его предки — из первой волны эмиграции), большой друг нашей колонии, — он даже был у нас на 30-летнем юбилее, — подтянул нам многофункциональные кровати и прочее оснащение. Люди к нам попадали и разевали рты, они и в гражданских больницах такого не видели.
«Пусть здесь полежит — глядишь, и поправится»
— Ну вот есть у вас кольпоскоп и вы обнаружили рак шейки матки. Что дальше? Вы могли направлять на операцию в гражданскую больницу?
— У нас люди чаще лечились именно в гражданских больницах, потому что ближайшая тюремная больница находилась в Самаре, до которой три СИЗО и до полутора месяцев пути, а рак не ждет. Поэтому наших онкологических мы лечили поблизости. Да и сроки лечения сокращались, благодаря ранней диагностике. Но что значит оставить человека в гражданской больнице? Это конвой.
У нас была ознакомительная поездка по французским тюрьмам, где медицина — гражданская. До порога колонии за все отвечает уголовно-исполнительная система. Дальше — передаточная комната, с той стороны заходит полицейский, и дальше этого человека уже сопровождает полиция.
У нас не так. Наших подопечных мы повсюду сопровождаем сами, а людей для этого штатным расписанием не предусмотрено. Отправишь всех конвойных в больницу — кто в колонии останется? Поэтому отдел охраны всегда наседает на врача: «Да на кой его куда-то везти? Пусть здесь полежит — глядишь, и поправится».
— Как вы сопротивлялись этому?
— Руководители были на моей стороне, но просили при первой же возможности забрать из больницы и долечивать на месте. И мы так делали, но только если были уверены, что больному не станет хуже. Нередко мы брали на себя ответственность по долечиванию наших подопечных, хотя многие процедуры в наш функционал не входили: делали перевязки, инъекции.
Начальство тоже видело, что все наши выезды обоснованы. Им ведь тоже не нужны трупы в колонии, это портит статистику и создает общественный резонанс.
Смерть в колонии — всегда ЧП, которым может кто-то воспользоваться.
Поначалу, когда мне пытались отказать, я писал рапорт: «Прошу выделить конвой для сопровождения такого-то больного туда-то», клал его на стол к человеку, который мне устно говорил «нет», со словами: «Пиши, что ты отказываешь, и причину». Он скрипел зубами и разрешал.
У нас был организован регулярный вывоз на консультацию в областную поликлинику, в профильные центры — по 10–15 человек два-три раза в месяц. Мы купили санитарный медицинский УАЗ, отправляли на нем тяжелых больных, доставляли в колонию специалистов, анализы развозили. Руководство брало на себя ответственность, хотя осужденных запрещено возить в легковых машинах.
Колония на хозрасчете
— Медицина в тюрьме должна быть тюремной или гражданской, как во Франции?
— Это сложный вопрос — убирать или не убирать медицину из подчинения УФСИН. С одной стороны, в колонии бывают драки, травмы, побои и прочие конфликтные ситуации, которые врач должен описывать с указанием причины. Если он будет честно ее называть, это может войти в противоречие с интересами определенных служб и в дальнейшем отразиться на судьбе врача. Он ведь те же погоны носит и под тем же руководством ходит. Поэтому если вывести врача из подчинения УФСИН, он будет более независимым.
А с другой стороны, у наших коллег из гражданского здравоохранения зачастую представление о тюремной медицине основано на мифах. И как гражданская медицина будет это финансировать — по остаточному принципу? Тогда никто не пойдет работать в колонию. А станут платить больше — гражданские врачи будут недовольны.
— Я слышала, что в тюрьмах и колониях обычно нет самого необходимого, даже анальгина и зеленки. Одно дело грант или разовая гуманитарная помощь, а другое дело — крутиться каждый день, чтобы были лекарства первой необходимости.
— Какая была ситуация со снабжением в 90-е годы, всем известно. У осужденных даже гигиенических прокладок не было, они рвали матрацы на вату. Можно было, конечно, сидеть сложа руки и ныть, что денег нет. Но мы решили поступить иначе.
У нас было свое функционирующее производство, я пришел к директору фабрики и спросил, заинтересована ли она в том, чтобы люди меньше болели и лучше работали. Она, естественно: «Да». Я говорю: «Давайте тогда мы часть от прибыли будем выделять на медицинские нужды. Список закупок я буду составлять лично — кому-то перевязки, кому-то антибиотики, кому-то персональный курс лечения».
Потом предложил осужденным один день в месяц отрабатывать в качестве субботника на медицинские цели. Объяснять долго не пришлось, все были только «за». Так и пошло.
А кто на бюджетном сидел, у того и зеленки не было. Правда, головной боли и ответственности меньше.
«Вы врач? Вот и лечите»
— Врач должен помогать всем, но невозможно же совсем не задумываться о том, кто в колонии строгого режима является твоим пациентом.
— Вы слышали про Веру Васильевну Миллионщикову?
— Кто же про нее не слышал. Неужели вы пристраивали даже паллиативных больных?
— Я однажды устроил к ней одну нашу старенькую осужденную с четвертой стадией онкологии. Трижды убийцу, между прочим. С огромным трудом добился ее досрочного освобождения по болезни, а потом социальные работники приходят и говорят: «Ее некуда девать. Интернат с такой стадией не берет».
А я был еще раньше знаком с Миллионщиковой и решил позвонить ей с дальним прицелом, но закосив под дурачка: «Вера Васильевна, решение суда состоялось, 10 дней на прокурорское опротестование, а дальше осужденную хоть на носилках выноси и перед зоной оставляй. Посоветуйте, как быть». Она говорит: «К депутату обратитесь». А потом не выдержала: «Ах ты такой-сякой! Хочешь, чтобы я ее взяла?»
Полтора месяца эта бабушка прожила в Первом Московском хосписе, а когда умерла, Вера Васильевна даже организовала поминки. Точно помню ее слова: «Мне все равно, кто у меня лежит — Гитлер или Сталин, важно, что это больной человек и он умирает. Кто этого не понимает, не сможет здесь работать».
— То есть это она вас научила бороться за каждого, не задумываясь, кто он?
— Я всегда действовал по этому принципу. Но в самом начале моей работы в колонии был такой случай. Мы с женой скопили денег и поехали в Москву на Черкизовский рынок одевать детей перед школой. Оставили машину, подошли к ярмарке, и тут я вижу, что сумка разрезана. К счастью, не до конца, кошелек со всеми деньгами на месте. У меня был ужасный стресс.
Вскоре после этого случая встречаем новый этап. Я читаю личное дело одной осужденной, а там — воровство. Она как раз была из тех, кто режет сумки на рынках. Я накинулся на нее: «Ах ты, да как не стыдно!» А она уже бывалая, и отвечает мне так спокойненько: «Извините, вы здесь кем работаете?» — «Я врач». — «Ну вот и лечите!»
И была права.
100 человек в день
— Говорят, врачи в тюрьме априори считают всех заключенных симулянтами. Но симулянтов и вправду много. Вы быстро их вычисляли?
— Постепенно вырабатывается чуйка на этих людей, их иногда распознаешь по взгляду, по походке, по жестам. Моя жена делала это виртуозно.
У нас на приеме бывало до ста человек в день. Однажды было 103. Сам не знаю, как справлялись. Кошмар.
И нельзя просто встать и уйти, потому что вдруг именно этому 103-му нужна экстренная помощь?
Когда ты понимал, что тебя пришли надувать, то вплоть до повышения голоса в эти моменты доходило. Силы на исходе, иной раз сорвешься.
Но принцип у нас был один: лучше ошибиться и дать больничный тому, кто в нем не нуждается, чем не дать тому, кому он нужен.
Подавали еду на ухвате
— Как на зону впервые попал ВИЧ? Ваша колония одной из первых приняла удар. Как вы справлялись?
— На военно-медицинском факультете была кафедра эпидемиологии, которая дала хорошую подготовку, она уже не раз мне пригодилась. Однажды нашу зенитно-ракетную бригаду перебрасывали эшелонами из Германии в Казахстан. И несколько месяцев мы жили в палатках в степи, где 50 градусов жары. Попробуй организуй так службу медобеспечения, чтобы никто не заболел дизентерией и гепатитом. Иначе — срыв боевой задачи, со всеми вытекающими последствиями. Так что опыт работы с эпидемиями у меня был.
Но ВИЧ — это что-то совершенно новое. Пока в районе судили и рядили, что это такое, к нам осужденные с ВИЧ стали поступать один за другим, и в какой-то момент их стало 92 человека. Поначалу были сплошные вопросы: где содержать, допускать ли к работе, какое питание, можно ли им вместе со всеми посещать культурно-массовые мероприятия.
Селить людей приходилось в условиях строгого содержания, в карантине. Контингент молодой, энергия прет, а их держат в застенках. Но больше негде было. А потом и этого изолятора перестало хватать.
— Какое психологическое состояние было у этих людей?
— Первой с ВИЧ у нас была гражданка Казахстана, я ее вспоминаю с благодарностью. Очень терпеливая, спокойная девушка, без истерик, без претензий — возможно, это такая восточная черта характера.
Абсолютное большинство узнавало о своем новом статусе, попав в СИЗО, где им проводили медицинское обследование. Можно себе представить состояние этих людей. Недавнее преступление, судопроизводство, приговор — и тут тебе еще сообщают: «У вас диагноз, получите и распишитесь». И что дальше? Известно только, что от этого заболевания все быстро умирают.
Хорошо, что у нас были свои психологи, и что жена моя — психиатр. По показаниям назначали им антидепрессанты, а иногда помогали налаживать отношения с семьями.
Одна девушка сказала, что не знает, как сообщить близким. Тогда мы сами организовали встречу, на которую пригласили ее маму и бабушку. У нас, кстати, очень хорошая комната свиданий была: мебель, душ, условия на уровне трехзвездочного отеля. Ну вот, они приехали, мы с ними пообщались, все рассказали, объяснили, а потом уже вызвали осужденную, и состоялась встреча. У меня до сих пор слезы на глазах, когда я вспоминаю, как они бросились друг к другу в объятия.
— Наверное, родным легче объяснить, чем другим заключенным.
— У нас существовал координационный совет, куда входили и осужденные. Такое вообще вряд ли тогда где-то было. Прежде чем принять какое-то организационное решение, мы выслушивали мнение каждого участника. И вот на этом круглом столе мы проводили разъяснительную работу.
У нас даже были обучающие программы о том, что людей с ВИЧ не надо бояться. В самом начале были случаи, когда ВИЧ-инфицированным подавали еду на ухвате, которым горшки в печку сажают.
Могу сказать, что у нас не было ни одного случая внутриколонийного заражения ВИЧ.
Подходцы
— Что у вас было после колонии?
— Я ушел, кажется, в 2010-м. В медицину я так толком и не вернулся. Ясно было, что с моими подходцами я там не приживусь.
У меня часто бывали ситуации, когда я веду прием в больнице, какая-нибудь бабушка сидит в очереди два часа, а выясняется, что ей не ко мне. Я беру ее за руку и веду к хирургу или к неврологу. Через месяц мне говорят: «Ты же не местный, что-то многовато у тебя родственников». Я говорю: «Это не родственники, просто пациенты». Тогда мне объяснили: «Если к тебе кто-то из своих пришел и нужно срочно принять, то пиши в карточке красной ручкой. Остальные пусть ждут».
Ну, знаете, это не по мне. Поэтому сейчас я работаю в одной компании, которая занимается животноводством, отвечаю за вопросы биологической безопасности наших животноводческих объектов. Свинок выращиваем. Мне 59 лет, у меня военная пенсия.
— Почему вы ушли из системы УФСИН?
— Не хотел бы об этом подробно… Многим не нравились мои подходцы, и мне поставили подножку. Правда, я сам дал им такую возможность. Возможно, это была моя личная ошибка.
— Вы верующий человек?
— Да. Мы и церковь на зоне построили. Но сам я в храм хожу нерегулярно, у меня вера как-то больше внутри. Как говорится, для связи с Богом посредники не нужны. Хотя иногда мы ездим по монастырям, есть намоленные места. Приезжаешь туда в трудную минуту, побудешь несколько часов — и уезжаешь совершенно в другом состоянии.
— Что в колонии позволяло не выгорать? Вы сами говорите, что иногда был кошмар.
— Мне нравилось, что есть современная медчасть, есть сильный коллектив и мы все вместе принимаем решения, что реально виден результат нашего общего труда. Очень привлекала многопрофильность. На военно-медицинском у нас была военно-полевая хирургия и военно-полевая терапия. Я умел вскрыть абсцесс, зашить, но это уже амбулаторная хирургия, и в обычной жизни мне бы этого никто не дал делать без сертификата. А в колонии такое только приветствовалось, потому что избавляло от лишнего вывоза с конвоем.
Словом, работа была разнообразная и не надоедала.
— Вас прикрывало начальство, но в основном вы действовали под свою личную ответственность — и продержались 13 лет. Это же рекорд. Сейчас бы вам сразу по шапке дали.
— Тогда тоже могли дать. У нас дорога в колонию шла через Оку, а мост был хиленький, каждую весну заливался водой, и тогда снабжение колонии приостанавливалось. Продукты и изделия швейной фабрики приходилось перевозить на лодках, а течение в половодье такое, что можно было запросто перевернуться.
Юрий Яковлевич, начальник колонии, проявил инициативу, построил мост. Мы думали, он орден получит, а он получил строгача. Но до сих пор по этому мосту все ездят круглый год и добрым словом его вспоминают.
Мы благодарим Людмилу Альперн за помощь в подготовке материала
