Чем отличается старший следователь от просто следователя?
Это просто должности. Это как инспектор и старший инспектор.
А в плане работы, обязанностей есть какие-то отличия?
Абсолютно никаких. Это просто категории должностей. Но они очень сильно девальвированы. Раньше, например, важняками (следователи по особо важным делам – прим.ред.) были реально специалисты: Костоев, который заканчивал дело Чикатило. Важняков при Генке (генеральная прокуратура) на Советский союз было то ли 20, то ли 40. Это на всю страну. А сейчас важняков, как грязи. До сих пор улыбаюсь, когда прихожу к такому и говорю: «Мне надо вашу должность записать», и он мне диктует: «Следователь по особо важным делам ОРЧ по следственной части по расследованию особо важных дел особо важного следственного комитета особо важной России». Там должности не умещаются на странице. Стоит мальчик и говорит: «Я следователь по особо важным делам». Да как? Для меня важняк – это седой или лысый дядечка почтенного возраста в очках, который уже очень много всего нарасследовал. Так что сейчас это всего лишь категории.
Я приношу заявление в МВД, дальше в течение 10 или 30 дней следователь решает, будет возбуждено дело или нет. Чем он руководствуется?
Следователь абсолютно не самостоятельное процессуальное лицо. При подаче заявления, как только оно зарегистрировано в книге учета преступлений – КУСП так называемый — оно превращается в материал доследственной проверки. По УПК изначально дается 3-е суток на принятие решения о возбуждении или отказе в возбуждении уголовного дела. Понятно, что за 3-е суток невозможно принять решение. Потом происходит продление до 10-ти суток, а потом еще до 30-ти суток — в случае, если требуются какие-то дополнительные мероприятия и т. д.. Ну, и в 30 суток никогда никто, как правило, не укладывается – если, конечно, это не что-то очевидное, когда человека на месте преступления задержали, и он тут же признался.
Почему не укладывается?
Потому что сообщений достаточно много, работа ведется формально. И эта работа на палки, на показатели ведет к тому, что все пытаются от любого материала, если он не перспективен, если нужно кого-то искать, если это было где-то в глухом месте – ну, масса признаков того, что это глухарь, как в простонародье это называют, — то дело пытаются замылить. А чтобы замылить, нужно формально провести какие-то действия: кого-то опросить, куда-то съездить, что-то сделать. Поэтому они, чтобы показать, что что-то делается, протягивают все это до 30-ти суток и выносят отказ. Но у нас же куча надзирающих и контролирующих органов. Те, соответственно, эти отказы отменяют: чтобы показать, что вот, мы боремся с укрывательством преступлений и не допускаем того, чтобы к этому подходили формально. Поэтому большинство отказов отменяется, и это дает им возможность еще месяц колупаться. Любой отказ можно смело обжаловать, потому что его, скорее всего, отменят. Его и так, скорее всего, отменят. А если еще и обжаловали потерпевшие, то могут вообще и 8, 10, 20 раз отменять. И все равно не возбуждают дело.
В смысле 20 раз отменяют? То есть дело отказались возбуждать, контролирующий орган отменил отказ, но дело опять отказались возбуждать, и потом этот отказ опять отменили. Так?
Да. Полно таких дел. Поэтому, к сожалению, на сегодняшний день в следственных органах нет уважения к собственной профессии, к репутации. Есть только одна мотивация – дать хорошие показатели. А хороших показателей у тебя не будет, если ты возбуждаешь дела по любому поводу, не заморачиваясь, будет ли у них перспективы. Потому что нераскрытые дела – это плохой показатель. А отказной материал, если он никуда не попал, не влияет на показатель нераскрытых дел. Поэтому статистика вроде не портится, а на самом деле даже официально раскрываемость на сегодняшний день порядка 38%. Это очень плохой показатель. Профессионализм падает. Падение профессионализма обусловлено многими факторами. И вот этой искривленной мотивацией, и плохим материальным обеспечением – имеется в виду недостойные зарплаты, прямо будем говорить.
То есть если бы у сотрудников зарплата была выше, сотрудники бы работали лучше?
Это только один из факторов. Только зарплата ничего не дает. Должны быть еще социальные гарантии, должен быть грамотный надзор и контроль – не такой, как у нас «дайте показатели», а чтобы действительно спрашивали: «А что вы реально сделали?» Учеба нужна, методички правильные, использование новых технических средств. У нас вроде все компьютеризировали, чего только ни придумали, а следователи как шили уголовные дела шилом, так и шьют. И сшивают туда все подряд – что надо и что не надо. А особый порядок вообще убил процесс. 70% дел рассматривается в особом порядке. Это о чем говорит? О том, что по 70% дел вообще работа не велась никакая. То есть человек признал вину, или от него добились признания. А мы же прекрасно понимаем, что добиться признания можно разными способами, и далеко не всегда признавшийся человек действительно что-то совершал. А суд рассматривает без исследования доказательств. Ну, окей, суд по закону не может исследовать доказательства по таким делам, но суд может посмотреть, насколько грамотно составлен материал.
Человек может признаться в чем угодно, в обвинении можно написать что угодно, при этом в конце написать, что такой-то признал вину в совершении именно этого преступления. У меня были случаи, когда мы вызываем досудебщика (человек, заключивший со следствием досудебное соглашение – прим.ред.) в процесс — то есть человек признал вину, его осудили, а у нас по делу есть другие фигуранты, которых я защищаю, которые не признали вину. И нам прокурор приводит как одно из доказательств приговор, вступивший в силу в отношение вот того признавшего. Преюдиция такая типа. Приходит этот досудебщик уже в качестве свидетеля. И происходит примерно такой диалог:
— Вы признаете вину в совершенном преступлении?
— Да, признаю.
Суд радостно это фиксирует. Я как адвокат начинаю задавать вопросы. Судья, естественно, этому всячески мешает и прокурор тоже. А человек начинает теряться. То есть речь идет, например, о присвоении банковских средств. Я ему говорю: «Вы вот эти средства присваивали?» Он говорит: «Нет».
— Вы эти документы подписывали?
– Нет.
— Вы своим служебным положением воспользовались для этого хищения?
– Да не было никакого хищения.
— Так в чем вы вину-то признали?
— У меня досудебное соглашение, я признал вину во всем.
Картина получается маслом. И я не раз с такими делами в суде сталкивался, когда человек говорит: «Да, я признал вину, да, посадите меня». Но ты ему задаешь конкретные вопросы, а он не может ответить, он не знает, что он сделал. За него все написали.
Справка:
Согласно 90 ст. УПК только «обстоятельства, установленные вступившим в законную силу приговором, за исключением приговора, постановленного судом в соответствии со ст..9 (это по сокращенной форме дознания с признанием вины), 316 (особый порядок) или 317.7 (досудебное соглашение) признаются судом прокурором, следователем без дополнительной проверки». Т.е. ни досудебка, ни особый порядок преюдиции по закону не дают. Но суды это благополучно игнорируют.
Это следователи склоняют к заключению досудебного соглашения?
Да. Это очень удобно. Есть преюдиция, и вроде как все решено. А человеку пообещали чуть поменьше срок и действительно дали чуть поменьше, и он хихикает остальным – типа, дураки, надо было делать так же. А иногда получается, что те, кто не признал вину, получают меньше, чем те, кто признал.
Как выглядит механизм работы следователя с операми?
Это зависит от конкретных людей. Но опера – это, по сути, продавцы. То есть они роют материал – у них своя статистика, своя мотивация, свои контроли и т. д.. Они должны выдавать в месяц определенное количество реализованных материалов. Реализация – это когда материал перерос в уголовное дело. 90% дел у них лежит в коробках, сейфах, шкафах – это не реализованные материалы или ждущие своего часа. И вот опер, как продавец, приносит материал в следствие. У следователя задача, естественно, от него отбрыкаться. А если у них с опером нормальные отношения и какая-то общая материальная заинтересованность — что, как мы понимаем, далеко не исключительное событие в нашей жизни, — то они работают вместе. Раз опера продали следователю материал, и тот взял на себя ответственность его тащить дальше, они ему всячески помогают. Если человека надо закрыть, опера притаскивают следователю либо настоящие, либо абсолютно придуманные данные о том, что этот человек встречается со свидетелями и уговаривает их дать другие показания или, боже упаси, угрожает им или потерпевшим. Все, это основания для заключения человека под стражу. Такая совместная работа ведется.
И следователя не волнует, насколько законны или незаконны действия оперов и насколько правдивы эти доказательства?
Зависит от цели. Если стоит определенная цель, совершенно не важно, какими средствами ее достигать.
Вы говорите, что главное – показатель. Когда вы работали следователем, тоже главным был показатель?
Палочная система была всегда, везде. Как возникает эта система? На одного с сошкой семеро с ложкой. Есть территория, где люди пашут, а есть руководство, аппарат. И любое руководство, чтобы повышать себе бюджет, в этом аппарате раздувает штаты. И в этих штатах обязательно есть методисты, обучатели всему и вся, статистика, оперучет и т д.. И их всегда больше, чем работающих людей. Эта бюрократия самовоспроизводится, плодится и размножается, начинает работать сама на себя. Отсюда берутся показатели – потому что наверх надо доложить. Как у нас по борьбе с коррупцией. Иногда они очень забавные перлы выдают. «Мы в 2016 году возбудили (условно) 10 000 уголовных дел коррупционной направленности, а в 2017 году мы уже возбудили 20 000 дел коррупционной направленности». Я говорю: «Ребята, если вы через год возбудили в два раза больше коррупционных дел, это значит, что коррупции стало больше». Они говорят: «Нет, это значит, что мы стали лучше работать». Палочная система была всегда. Это пережиток социалистического нашего прошлого.
То есть раньше не было лучше?
Как сказать. Что-то было лучше, что-то было хуже. Но одно точно было лучше – по крайней мере, профессионализм в правоохранительных органах был на порядок выше.
Зачем нужен профессионализм, если главная цель – это показатель?
В том-то и дело. Поэтому профессионализм перестает быть критерием и необходимым признаком сегодняшних правоохранителей. Мне недавно прокурор на голубом глазу написал, что мой довод о том, что действия такого-то лица нужно было квалифицировать по действовавшей тогда предпринимательской статье 159 ч 4 УК РФ (мошенничество) несостоятелен, потому что эта статья на момент принятия решения о возбуждении дела утратила силу. Сейчас даже обыватели знают, что такое обратная сила закона. Есть статья 10 УК, согласно которой применяется тот закон, который действовал в момент совершения человеком преступления. Но если на момент совершения действовал закон, по которому давали 10 лет, а сейчас, когда возбуждают дело или предъявляют обвинение, закон изменился, и дают 5 лет за то же самое, применять будут сегодняшний закон. То есть закон, смягчающий или облегчающий положение обвиняемого лица, имеет обратную силу. Но закон, ухудшающий положение, обратной силы не имеет. Это аксиома. Как от перестановки мест слагаемых сумма не изменяется. Или на ноль делить нельзя. А мне прокурор пишет: «На ноль делить можно, от перестановки мест слагаемых сумма меняется». Это что? Это целый полковник, старший советник юстиции, начальник управления по надзору за процессуальной деятельностью следственных и оперативных подразделений.
Дело у следователя. Что должно случиться, чтобы дело прекратили?
Смотря по каким основаниям. У нас же оснований для прекращения дела очень много: начиная от отсутствия состава или события преступления и заканчивая примирением сторон и амнистией. Но мы-то, наверное, говорим о случаях, когда преступления как такового не было или привлекли не то лицо. Это отсутствие состава преступления в действиях конкретного лица. Практически невозможно на уровне следствия прекратить дело за отсутствием состава преступления. Прекращение дела за отсутствием состава – это равносильно оправданию, потому что оно имеет те же самые последствия, что и оправдательный приговор. Это абсолютная невиновность человека, и это его право на реабилитацию. Вот для них (сотрудников правоохранительных органов – прим.ред.) реабилитация – это как красная тряпка для быка. Любой реабилитированный – минус в работе для всех, кто этим делом занимался. Они правдами и неправдами будут заталкивать дело в суд, даже прекрасно зная, что нет состава, договариваться с судом, с прокурорскими и с прочими, чтобы человека все равно осудили. Вопрос – на сколько. И когда мы в судах видим очень мягкие приговоры – разные бывают ситуации, по-разному это может происходить, — но в большинстве случаев это констатация того, что суд увидел, что этот человек либо не совершал ничего, либо не совершал того, в чем его обвиняют.
А если мы говорим о каких-то других основаниях для прекращения дела?
Всегда сложно прекратить дело, даже если есть основания.
То есть по закону можно прекратить, но на практике дело не прекращают.
Потому что прекращенные дела – это плохая статистика.
Вы сказали «договариваться с судьей». Как следователь взаимодействует с судьей?
Следователь направляет дело в суд. Ну, через прокурора, понятно. По особо значимым делам, в которых заинтересована сама прокуратура или которые идут с указаниями с самого верха, прокуратура сама пойдет в суд договариваться. Но чаще всего для прокуратуры это просто рутина, и следователь или начальник следственного подразделения едет в суд договариваться сам. Мне следователь как-то на полном серьезе говорил: «Вы же понимаете, что я с судьей буду договариваться по этому делу, поэтому не в ваших интересах мне тут препятствовать». Это просто была прямая угроза. И следователи идут в суд и договариваются, вплоть до того, что даже определяют меру наказания.
Из чего они исходят, когда определяют меру наказания?
Из разных позиций, иногда из личных, это может быть личная неприязнь. Бывают же очень неудобные и сильно шумные фигуранты, которые не столько невиновны, сколько об этом кричат. Я больше скажу, иногда с судьями договариваются оперативные работники, а не следователи. Если это оперативные сотрудники ФСБ или УБЭП – ну, весовые ребята. Приговор пишут не судьи, а следователи – и это не фигура речи, это на сегодняшний день данность. И мы знаем, что сегодня в 99% случаев обвинительное заключение с флешки копируется в приговор.
Вы тоже ходили договариваться в суд, когда были следователем?
Тогда такого не было.
А когда началось?
Система начала разваливаться года с 2004-2005-го. К 2007 году вывели следствие из прокуратуры, преподнося это как положительное изменения, а в итоге это привело только к ухудшению ситуации. Где-то чуть раньше отдали полномочия по заключению под стражу судам. А ведь передачи судам полномочий по заключению под стражу преследовала цель сделать эту процедуру еще более справедливой, объективной. Так вот когда это решал прокурор, заключенных было меньше, а справедливости было больше. Потому что суд занял позицию не вдаваться в суть происходящего вообще. И даже есть разъяснения ВС в пленуме о том, что суд не обязан задаваться вопросом доказанности или недоказанности вины.
Будучи следователем вы прекращали дела?
Совершенно спокойно прекращал – и за давностью, и за отсутствием состава. Помню, у нас даже шутка ходила: «Направляй дело в суд, только если не знаешь, как его прекратить». Ну это гипертрофированная была шутка, конечно. По отъявленным негодяям никому в голову не приходило прекратить дело.
Есть ли какой-то предельный срок, в течение которого дело может находиться у следователя? Какой-то негласный срок «расследования» дела, превышать который не следует.
Опять же в советской и немного постсоветской действительности была градация по территориальности, по уровнями. Самое нижнее – район. Вот если там дело было у следователя больше 6-ти месяцев, это было уже событие, это была катастрофа. По городу, по субъекту 1 год — это запредельный максимум. И только особо резонансные дела всесоюзного значения могли себе позволить 2-3 и больше лет. А сейчас любой следственный комитет любого уровня может бесконечно продлевать срок расследования.
То есть внутри системы нет какого-то срока, который принято держать дело?
Четко установленного нет. Да, их ругают, журят на совещаниях, даже иногда депремируют за сроки, но это не катастрофа. Раньше с этим было намного жестче, потому что в законе четко написано, что на расследование дается 2 месяца. И дальше уже начинаются исключения – в случае невозможности окончания в течение 2-х месяцев и ходатайства с указанием, что необходимо еще провести мероприятия и экспертизы, которые в 2 месяца уложить невозможно, то тогда да, с разрешения руководителя срок продлевается свыше 2-х месяцев. И так до 6-ти. А потом начинается – свыше 6-ти месяцев дело может продлеваться только в случае особой сложности, большого числа фигурантов, большого числа материалов. Вот эти исключения позволяют продлевать, и следователи подгоняют дела под эти исключения и шьют в материалы все, что можно, и иногда по несколько раз. Потому что большое количество материалов – это один из признаков сложности дела. Или пара-тройка командировок в регионы, и «дело имеет межрегиональный характер», «события происходили не только в Москве». А если за границей – вот и международный.
Сколько примерно одновременно дел у следователя?
В разных следственных структурах по-разному. В МВД больше всего дел, потому что ему больше всего подследственно, очень много мелочевки. СК – это вообще огромная структура, непомерно большая, СК-шников много, поэтому дел на человека у них поменьше. В ФСБ дел с гулькин нос, потому что у них, понятно, своя подследственность, В среднем у следователя в полиции одновременно в производстве находится в районе 10-ти дел. У СК-шников всегда до 10-ти.
В каком случае я могу рассчитывать, что следователь реально займется моим делом, соберет улики, будет расследовать.
Сложно сказать. От человека зависит. Следователи редко, но попадаются с совестью. И такие, если видят несправедливость, то да, будут расследовать. Или, может, руководитель этого следственного органа уважающий себя человек. Здесь работает масса исключительно человеческих факторов – не формальных, не должностных, не законных, а человеческих.
И как часто случается честный следователь?
Очень редко. Мне за 10 лет адвокатской практики 3-4 раза попадались следователи, которые более или менее нравились мне как люди. И эта симпатия была обоюдной, с некоторыми до сих пор созваниваемся.
Когда вы работали, вы могли себя отнести к категории «честный следователь»?
Я думаю, да. Поэтому я там и не продержался. Мне было очень тяжело, у меня постоянно был когнитивный диссонанс, поскольку я всегда старался понять, чем я занимаюсь, а мне часто люди говорили «не разбирайся, не надо, просто сделай». И это было очень сложно, потому что декларируемые цели абсолютно не совпадают с реальными. И если я приходил к руководству и начинал говорить, что мы такое-то дело ведем не в том направлении, и что человек этого не заслуживает; когда я занимал определенную позицию и говорил, что материал явно носит претенциозный характер и обвинительный уклон, я от руководства слышал упреки: «Что за адвокатская позиция?» Типа вы здесь не для того, чтобы разбираться, а для того, чтобы задачу выполнять.
Тем не менее у вас была достаточно высокая должность.
Да, но недолго. В должности начальника следственного подразделения федерального органа проработал всего полтора года. Хватило всем — и мне, и моим начальникам.
Отдают ли следователи себе отчет в том, что они фактически решают судьбу человека? Потому что если дело уходит в прокуратуру, даже если дело просто возбудили, это значит, что человека, скорее всего, осудят.
По-разному бывает. Есть и профессиональная деформация.
То есть даже те, кто пришел в следствие с благими намерениями, ломаются?
С благими намерениями и с объективным подходом там долго не продержишься. Потому что надо понимать, что следователи и прочие сотрудники таких структур сталкиваются с большим количеством грязи, с большим количеством действительно подонков. И так или иначе их сознание деформируется в определенную сторону — любой так или иначе привлекаемый персонаж пытается оправдаться. И для них что человек, который совершил преступление, что человек, который не совершал, выглядят примерно одинаково. Оба говорят: «Я ничего не делал». Кто-то более убедительно, кто-то менее. Следователи вынуждены относиться критически изначально ко всем. Этому учат, это в них воспитывают: «Ты не ведись, он тебе сейчас такого нарасскажет». Не все же могут проникать в сознание, не все умеют отделять ложь от правды, не у всех такая интуиция. И поэтому, чтобы не ошибиться, лучше сразу думать плохо. Отсюда и рождаются все эти поговорки: «То, что вы на свободе – это не ваша заслуга, это наша недоработка», «Все так или иначе в чем-то виновны», «Бей – не ошибешься». Оно берется именно от взбадривания себя: лучше я буду жестким и посажу невиновного, чем выпущу преступника. У нас пока нет презумпции невиновности, у нас пока не понимают, что посадить невиновного – это гораздо больший грех, чем выпустить преступника. Правильная-то позиция не в том, чтобы абы кого посадить, а в том, чтобы найти настоящего преступника. Этого понимания пока нет. Даже большинство обывателей этого не понимает.
Итого, в чем следователь в первую очередь видит свою задачу?
Вообще или у нас?
У нас.
У нас следователь видит свою задачу в построении своей карьеры, обеспечении своей семьи и выполнении работы таким образом, чтобы ему ниоткуда не прилетело. Вот среднестатистический следователь, вот его мотивация.
А какой ответ, если говорить про вообще?
Следователь должен быть воспитан и подготовлен к работе таким образом, что он должен а) найти настоящего преступника, б) в случае, если это не настоящий преступник, сделать все, чтобы он не понес уголовную ответственность. Это же классика жанра, Шарапов-Жеглов. Это идеальный классический фильм, где общество разделилось на любителей Жеглова и поклонников Шарапова. Я, когда в детстве смотрел, думал, что положительный Жеглов, а дурачок — мягкий Шарапов, которому не место в уголовном розыске. С возрастом я начал понимать, что не место таким как Жеглов. Да, он эффективен, да, он молодец, но он может подбросить кошелек в карман, даже точно зная, что человек карманник, он все равно совершает преступление, подбрасывая ему улику в карман. Это преступление. Если ты раскрываешь преступление путем совершения другого преступления, это всё. Ты не сотрудник. Причем тут эффективность? Поймай его в следующий раз, следи за ним дальше. Ты для этого поставлен. Сегодня ты одному подкинешь, а завтра ты подкинешь другому. И где гарантия, что ты не ошибешься?
Когда следователь ведет допрос свидетеля или подозреваемого, какую цель он обычно преследует?
Получить побольше информации по тем фактам, по которым у него идет расследование. И к сожалению, в наше время в уже деформированной правоохранительной системе информация, которую получает следователь, при любой ее коннотации, все равно потом встраивается в дело как информация, подтверждающая факт события этого преступления.
Когда вы работали, были специальные приемы при допросах?
Я не видел. Я видел, когда только учился у старших следователей и присутствовал при допросах, высочайший профессионализм в постановке и последовательности вопросов. И потом применял это и в суде тоже. Я этот прием называю затягивание удавки: когда, задавая вроде незначительные вопросы, но отколупывая из них фактики, ты подгоняешь человека к тому ответу, который ты предполагаешь. Это интеллектуальный бой. Я ни разу не сталкивался с криками, воплями «ты у меня заговоришь». Поэтому я всегда рекомендую подзащитным меньше говорить. Потому что самый неудобный свидетель и обвиняемый – это тот, кто ничего не говорит. Не хотите, чтобы вас привлекали даже в качестве свидетеля, ничего не говорите. Хотя формально у нас есть статья за отказ от дачи показаний. Но всегда можно уклонить, сказав, что я боюсь, что эти показания будут использованы против меня.
Затягиванию удавки где учат? В университете, на практике, уже старшие коллеги?
В университете мало чему учат. И хорошее базовое образование, если это хороший университет, дает понимание самой правовой системы, базовые знания и т. д., а навыков вуз никаких не дает. А вопросы и методы — это опыт, то, что передается от кого-то. Сейчас это большая проблема. У нас нет старых или просто пожилых следователей. Я уже лет 5 не встречаю возрастных следователей. Одна молодежь.
Молодежь так работать не умеет?
Откуда? Этому же должны старшие научить. Кто-то, может, до этого сам доходит, но ему тоже на это потребуется время.
А какие методы есть у молодежи сейчас?
А какие методы? Там разговор начинается с фразы: «Будешь вину признавать или не будешь?» А если это свидетели, то побольше записать фактов, подгоняя под то обвинение, которое есть, а свидетеля запугивать: «Если ты сейчас вот это не скажешь, то пойдешь паровозом или прицепом». Вот и все средства. С внедрением особого порядка и досудебных соглашений систему добили окончательно. Интеллектуально работать уже не нужно. Зачем?
Если следователь все-таки знает какие-то психологические приемы, как их обходить? Молчать?
Прежде всего, как это ни банально звучит, нужно не бояться. Потому что самый большой враг – это человек сам. Страх, болтливость, самонадеянность иногда или излишняя доверчивость: «Ой, какой следователь приятный, он такой участливый, сочувствует, так мне хочет помочь, сейчас я ему все расскажу, он все поймет». Нет у него такой задачи, как правило. Очень редко такие следователи попадаются, которые все поймут или скажут: «Ты вот это лучше не говори». Я так делал иногда. Когда я перевелся в одну из спецпрокуратур Москвы старшим следователем, основная категория лиц, по которым мы вели дела — военнослужащие. Потому что спецпрокуратура надзирала в том числе за воинскими частями и теми воинскими частями, которые охраняли особые объекты. И там постоянно что-нибудь происходило. Бегунки так называемые – самовольное оставление части, дезертирство, так называемые неуставные отношения – драки и прочее — хищения и т д. Это были солдатики, дети от 18 до 20 лет. Он ребенок, он сидит передо мной и такую чушь начинает нести. Я ему говорю: «Рот закрой. Ты что говоришь-то? У тебя самовольное оставление части, а ты сейчас себе на дезертирство наговариваешь. Это другая статья». Он должен был вернуться из краткосрочного отпуска на 6-ые сутки, а вернулся через месяц. Но главное, что вернулся. И я ему говорю: «Ты же вернулся? Вернулся. Поэтому давай рассказывай, что ты чего-то испугался, что-то на тебя нашло, заболел, не хотел оставлять девушку, больную маму». А он как начнет: «Да эта армия такая сякая, я думал вообще убежать, но потом подумал, что меня посадят, поэтому вернулся». Но это редкость. Потому что когда у следователя мотивация как можно быстрее закончить дело и отчитаться, что оно радостно ушло в суд, да еще и с приговором, то вот и склонение к признанию. Откуда эти дела с мемасиками-то берутся. Это же не кровавый режим, не в этом дело. Это опять вот эта мотивация, простота: легко выявить, легко привлечь, легко состряпать дело – и вот она, прекрасная галочка аж по экстремизму.
Следователь в курсе пыток, если таковые происходят с его подследственными?
Да.
Какова вероятность, что пытки происходят с санкции следователя?
Высокая. Он мог намекнуть операм, что с человеком надо поработать. И уже грязную работу сделают опера, потому что они тоже заинтересованы в так называемом раскрытии.
Когда вы работали у вас тоже такое было?
С особо отъявленными было. Я так не делал, но я об этом слышал. Следователи все равно были белой костью, и опера эту работу старались делать до следователя.
Следователь перед передачей дела в прокуратуру ходит к прокурору, обсуждает это с кем-то?
На сегодняшний день следователь самостоятельно не делает ничего вообще. Он прежде всего советуется со своим руководством – с начальником отдела или с каким-то вышестоящим. Когда в деле нужно что-то, где будет требоваться участие прокуратуры, это согласовывается с прокуратурой. Например, заключение под стражу. В любом случае, это ходатайство в суде должен будет поддерживать прокурор. Поэтому следствие ходатайство согласовывает с прокуратурой, и те говорят – не официально – да, поддерживаем, давайте.
То есть согласование с прокуратурой – это не инициатива следствия, а инициатива прокуратуры?
Это компромисс, выработанный практикой. Чтобы прокурору в суде не пришлось столкнуться с какой-то неожиданностью и чтобы не получился дисбаланс, чтобы не получилось, что следствие с заявлением вышло, а прокуратура об этом ничего не знает и говорит: «А мы не согласны». У них же должна быть всегда позиция в унисон.
Что сейчас нужно сделать обычному человеку, чтобы стать следователем? Просто отучиться или нужны какие-то связи?
Смотря куда. Полно следственных подразделений, куда с руками и ногами оторвут с высшим юридическим образованием. В СК попасть сложнее.
Почему не нужно хотеть быть следователем?
Потому что сегодня сложно не замазаться. Сложно работать честно, не испачкаться ни в чем и при этом остаться там.
А если у человека нет цели не замазаться? Если ему все равно.
Тогда ради бога. Они, в основном, такие. И самое противное, что чем ничтожнее, чем менее уверен в себе человек, чем меньше он разбирается, тем с большим удовольствие и большим рвением он будет делать все, что угодно, за материальное вознаграждение. Тот, кто готов думать, тот, кто готов думать о своей карме, совести и чести, на такое не пойдет.
Светлана Осипова
